«Неотложка» вселенского масштаба - Анна Агатова
Он кивнул на платье и подмигнул, отходя и поправляя свою одежду. Хмыкнул. Наверное, представил лица увидевших младшую дочь барона Ланво в платье с намёком на продажных женщин.
Потому что именно они носят юбки с таким же высокими разрезами. Это вменено им в обязанность – красное платье с высоким разрезом. Только у меня на правой, а у них на левой ноге. И у них алое, а у меня малиновое. Но я не шлюха, я просто любимая женщина наследника Роом-Шандов. И если кто-то называет меня тем самым словом на букву «ш», пусть подавится: я люблю Игоря и живу с ним рядом именно поэтому.
Люблю.
И на всё готова ради него. Ради вот таких его взглядов, хищных улыбок, стихийных вспышек страсти.
Ради его любви.
И я не устану доказывать и свою любовь к нему, и свою преданность. И такое платье — вызов, перчатка в лицо косного общества, которое считает свои устои чем-то важным и нерушимым, более важным, чем чувства. Чем любовь.
Но наша с Игорем любовь вне этих условностей.
Выбритый правый висок, ещё один знак моей любви и преданности, правда, уже в традициях диких племён, прикрыт сделанной на заказ специальной асимметричной диадемой, ставшей моей визитной карточкой.
Бритый висок сам по себе — вызов, недопустимый в обществе, ведь мы не дикие, мы — цивилизация, источник прогресса и процветания! Мы не можем брать от диких ничего, даже таких малостей! Но я отбросила условности и взяла.
И я снова и снова бросаю вызов обществ, отбрасывая условности. Снова и снова приношу к ногам моего любимого, моего Игоря, моего бога свои маленькие жертвы. А он остаётся со мной, смеясь над тем, как наши высокородные маги-аристократы бурно реагируют на подобные шалости.
Он — смысл моей жизни, он внутри меня, моя кровь и плоть, моё продолжение, а я — его. Мы — половинки одного целого.
Так что все эти взгляды публики и шепот за спиной ожидаемы и даже заранее высмеяны. А мои родители на этом балу — ещё один повод посмеяться потом, после.
Посмеяться, но не простить.
Да и можно ли было не обижаться на них, отца и мать? Не обижаться на общество, что осудило меня, мою любовь, не дало шанса любящим сердцам быть вместе, на общество, что шепталось, а иногда и вслух осуждало?
Как простить? Как?! Простить их всех и... себя?
Ой, отче! Я так долго старалась об этом не думать, не ворошить, старалась забыть. Какую же волну ты поднял со дна моей души!
И я плакала, плакала навзрыд в своей ванной комнате, понимая, что была глупа, а старик смотрит в корень и… прав. Прав, хоть и не ценили его зеленозубые любители естественности, не ценили того, от которого зависело благополучие целого мира, их мира, того, которого выбросили умирать только потому, что не умели лечить открытые переломы, а «всё должно быть естественно».
А мы его вылечим!
И вылечили.
Ещё не однажды я брала его на операционный стол и работала с его организмом, ещё не однажды Всёля показывала мне живые картинки, делясь опытом множества людей о лечении стариков, и мы подолгу обсуждали лекарства, а затем их создавали. Такие, которые могли бы помочь стареющему организму.
— Проецировала, а не показывала! — возмущалась она моему невежеству, — Ролики, а не живые картинки!
— Ой, я тебя умоляю! — с интонацией своей бабушки и её же закатыванием глаз отбивалась я, отстаивая своё право на невежество.
Вселенная понимала, что я несерьёзно, и что возмущалась для виду. Понимала, потому что погружалась я в тему глубоко и безо всяких шуток.
Пока со стариком получалось неизящно, и многие вещества, которые нам нужно было вводить, Всёле приходилось синтезировать скорее из принципа «не навреди», чем «рискни любой ценой». И всё потому, что нужна была очень тонкая балансировка, ведь многие процессы завязаны на гормоны. Но даже то, что мы делали, неплохо помогало.
Но и сам старик лечил себя. Думаю, он не понимал этого. Он оказался удивительным человеком. Хотя его возраст был намного больше того, что можно было заподозрить по внешности, и это могло замедлить лечение, оно всё равно продвигалось с невиданной скоростью.
— Просто он умеет быть счастливым, — как что-то совершенно очевидное утверждала Всёля.
А я бросалась на поиски новой и новой информации, задавала такие вопросы, что становилось страшно – а бывают ли на них ответы? Но Всёля отвечала.
Сколько знаний пришлось мне усвоить, даже трудно описать. Но снова и снова я удивлялась.
— А ты не подсовываешь только то, что подтвердит твои слова? — подозревала я наставницу, открывая на большом экране всё новые и новые страницы и живые картинки («Ролики!»).
Нам с Всёлей потребовалось суток десять по времени станции, чтобы поставить старика на ноги и в прямом, и в переносном смысле. Но вместе мы справились!
Уходил он от нас на своих ногах. А уходя, кланялся, сверкал своей зеленозубой на смуглом помолодевшем лице улыбкой и благодарил за чудесную встречу, за новые силы, за возможность прикоснуться к Сердцу Вселенной.
Я стояла на пороге станции, которую местные жители принимали за огромный шатёр и каким-то чудом обходили стороной — не иначе, Всёля отводила им взгляды, — махала старику на прощанье и всё ещё недоумевала, как можно идти туда, где было больно, идти и не бояться. Недоумевала и удивлялась кое-чему в себе. К моему недоумению больше не примешивалась боль от непонимания и предательства.
Странно, но старик, которого лечили мы, смог вылечить меня. От обид, от застаревшей боли. А ещё, пусть и немного, научил меня прощать…
ГЛАВА 2. Ума-Шен или Машэ
— Лё-о-ля!
Сердце дёрнулось, забилось, во рту вмиг пересохло. Я знала этот голос, эту хрипотцу, эти ласковые до жути интонации. Точнее, безошибочно догадывалась — Игорь.
Я дёрнулась, чтобы спрятаться. Оглянулась и побежала. Вокруг незнакомые строения. Низкие, убогие, темные, страшные. Заброшенные. Они пугали меня не меньше, чем знакомый голос за спиной. И я бежала между ними, спотыкаясь и проваливаясь в невидимые ямы, пока впереди не показался тёмный зев проёма. Нырнула в него, судорожно захлопнула дверь, дрожащими непослушными руками задвинула засов и снова побежала.
— Его здесь нет, — знакомый голос пробивался сквозь ужас, поднимавший волоски на теле и забивающий уши громыханием сердца. – Ольга! Проснись!
— Нет! Нет!
Я
