Мемориал - Роман Вадимович Славацкий
Август был настолько «хорош», что мы с Бэзилом оставили его у себя. Нельзя было отпускать его такого. Потом выяснилось, что мамаша Августа, купно с его папашей, неожиданно отправились в санаторий. Логично, что Бэзил пригласил Августа отдохнуть к себе. И тот, конечно же, согласился. Но буянить не перестал.
Не далее как вчера утром он слез с мезонина с вытаращенными глазами и заявил, что у него было видение. Более того: он принёс рукопись, отпечатанную на старой машинке, что покоится на антресолях. В машинописи было изложено его видение.
При этом Август был одет в чёрные брюки и в чёрную же рубашку — очевидный признак его нервозного состояния. Он утверждает, что чёрный цвет его успокаивает, и поэтому в трудную минуту облачается в траур. Но на сей раз даже тёмные покровы не успокоили нашего молодого человека.
Август бегал по деревянному ампирному дому, натыкался на антикварную мебель, встряхивал длинными русыми кудрями и жидкой бородкой, размахивал своей рукописью и рассказывал про времена Павла Алеппского, как будто действительно только что вылетел из XVII века.
— Послушайте-ка, «юноша бледный со взором горящим», — сказал ему Бэзил, — вы уверены, что ваши видения не вызваны чрезмерным употреблением сухого болгарского вина?
— Какого вина?! — завопил Август. — Вы же мне не наливаете! Я уже два дня не пью никакого вина, тем более, болгарского!
— Мда? — Бэзил почесал седовласый «ёжик». — Тогда, может быть, есть смысл освежиться?
Он подошёл к южному концу анфилады, открыл форточку и крикнул в сторону «мавританского» краснокирпичного дома:
— Фома! Явись!
Форточка второго этажа растворилась, и оттуда донеслось:
— Ага!
Бэзил вернулся к нам и похлопал Августа по плечу.
— Знаете, дружище, тут нужен рассудительный верующий человек. Такой как Фома. Мне кажется, он выслушает вас и поймёт лучше, чем такой старый скептик, как я или такая… ммм… категоричная девушка, как Виола.
А тут как раз явился Фома, длинный, слегка сутулый, в чёрной водолазке, которая оттеняла его одухотворённое лицо.
— В чём дело? — спросил одухотворённый Фома.
— Вот вам, Фома, десятка. Возьмите этого юношу, напоите, накормите, расспросите обо всём самым подробным образом, а мне потом изложите всё — не торопясь и обстоятельно.
— О чём расспросить-то?
— О-о! Это он сам вам расскажет; не остановишь. Ступайте. Кстати, Август, оставьте свою машинопись.
Август покорно отдал листки и пошёл в прихожую, где я решительно попросила его переобуться, а то бы он так и ушёл на улицу в чужих тапках.
Когда я вернулась в гостиную, Бэзил уже сидел в ампирном кресле, в котором до него, согласно семейным преданиям, сиживали последовательно: Иванчин-Писарев, Гиляров-Платонов, Соколов-Микитов и Вогау-Пильняк (в этих двойных фамилиях что-то роковое).
Итак, сидя в историческом кресле, Бэзил читал Августову писанину, держа её правой рукой, а левой постукивая по ломберному столику, что является верным признаком величайшего напряжения мысли.
— Ну? — спросила я, когда он закончил чтение.
Бэзил молча протянул мне страницы и внимательно смотрел, пока я читала, усевшись на подоконнике.
— Ну? — спросил он в свою очередь.
Я пожала плечами и положила помятые листы в Мемориал, (надеюсь, Августу они не понадобятся — это копия, второй экземпляр, который Август автоматически делает в любом случае).
— Не знаю… Вроде бы талантливо написано… Но за этим текстом скрывается что-то тревожащее.
— Клиника? — предположил Бэзил.
— Да брось! Дураки так связно мысли не излагают.
Тут пришла таинственная Ирэн.
Мы всё ей рассказали.
Она прочла уже знакомый нам текст и произнесла тихим, но уверенным голосом:
— Я всегда говорила, что у Августа задатки медиума. По-моему, тут надо не психушку вызывать, а напротив, воспользоваться этим.
— Я вам «воспользуюсь»! — зарычал Бэзил, багровея. — Не сметь проводить с ним никаких этих ваших «опытов»! Если вы, засранки, сведёте парня с ума, я не знаю, что я с вами сделаю!
— Да не трогали мы его, и не будем трогать, — спокойно ответила Ирэн, расчёсывая свои роскошные пепельные волосы перед старинным зеркалом. — Мы здесь вообще ни при чём. В конце концов, это всё Август. Я самолично говорила ему, что этот его «орфизм» добром не кончится. Нет, старая добрая магия лучше. Колданёшь так, по-дедовски, оно и крепче выходит. А вся эта экзотика — ну её. А насчёт «воспользоваться» — это я имела ввиду чисто творческие проблемы. Ну, в смысле — когда представляешь себе топографию древнего города, видишь предметы, которые давно исчезли, но реально существовали — это же ведь способствует творчеству, разве не так?
— Смотрите! Я вас предупредил! — погрозил нам Бэзил и добавил с подозрением:
— «Топография»! Знаю я вас…
ЗАПИСЬ ФОМЫ В МЕМОРИАЛЕ:
«Булгаковщина! Вся современная литература отравлена Булгаковым. Я не упрекаю Михаила Афанасьевича в том, что «евангелие от сатаны» даёт искажённый образ Христа. Он и не мог дать истинный образ, достаточно вспомнить время, в которое жил автор. Естественно, что он был вынужден замаскировать Христа под убогого Иешуа га-Ноцри. Думаю, что подспудно автор надеялся на публикацию и засылал робкого Иешуа как троянского коня, внутри которого скрыта сила Спасителя. И те, кто полюбил Иешуа, подсознательно уже готовы принять истину Евангелия.
Но разговор не об этом. Речь о том, что Булгаков — гений, и производит на читателя ошеломляющее впечатление. И от такого потрясения трудно избавиться. Как ни возьмешь, какого фантаста — обязательно так и норовит вести повествование в двух временны́х пластах.
Булгаковщина! Родовая травма современной литературы.
Вот пример того, как гениальность порождает армию эпигонов.
Просто чума какая-то!»
Книга вторая. ЧУМА. Коломна, 1654 год
У него ещё оставалось время до вечерней; отошла ужасная исповедь, закончилась бесконечная панихида. Но перед глазами стояли ещё ряды телег, на них лежали чумные — и когда батюшка подходил с епитрахилью и крестом, — полумёртвые хрипло, в предсмертном бреду, извергали свои грехи. Последняя исповедь. А некоторые уже ничего не говорили. И почти нельзя было отличить их от мертвецов. Страшные, чёрные, раздутые, трупы лежали тут же.
Отец Сергий даже не поверил, что требы закончились. Он-то думал, что придётся пробыть в Соборе целый день, и сказал
