Н Новиков - Эфирный вихрь

— Интересно, откуда эти борозды? — сказал я, рассматривая ряды продольных углублений, бороздивших отлогие части берега, усеянного скалами и камнями разных оттенков светло-серого цвета.

Брат сидел на камне и следил за светлой птицей в глубокой задумчивости. Должно быть, он не слышал моих слов. Но вскоре я и сам понял происхождение борозд. Одна из скал средней величины стала на моих глазах приподыматься, меняя свою форму. В четырех концах ее наметились выступы, ранее почти сливавшиеся с главной массой. Постепенно раздуваясь, эти выступы приняли вид круглых дисков, около полусажени[2] в диаметре. Казалось, будто в них накачивался воздух: я даже слышал что-то вроде шипенья. Наконец, вся грузная масса приподнялась сначала на одну пару дисков, потом — на другую, и оказалась посаженной как бы на два мощных колесных ската. Форма ее напоминала цилиндр с закругленными концами, на одном из которых можно было различить два круглых отверстия, закрытых прозрачной стекловидной оболочкой, а немного пониже их вытянулся мягкий и гибкий отросток в виде хобота.

С шипеньем и стуком чудовище двинулось к озеру, вращая колесами и оставляя на песке борозды вроде тех, которые во множестве виднелись на прибрежном песке. Вероятно, это животное выделяло при движении пары нефти, так как запах ее снова стал заметнее.

Погрузив передние колеса в озеро и опустив туда же свой хобот, чудовище замолкло, и некоторое время слышно было только бульканье нефти, по-видимому, перелившейся в его желудок.

— Вот еще одна из этих систем, о которых я тебе говорил, — сказал брат. — Она двигается и пятится автоматически, и почти очевидно, что ее действиями руководит сознание. Но откуда, — извне или изнутри, — еще неизвестно. Очень похоже на механизм… Посмотри, как она поворачивается: изгибает весь корпус около вертикальной оси, не так, как экипажи, в которых вращается около вертикальной оси только одна пара колес.

Действительно, напившись нефти, чудовище, уродливо изогнувшись, выползло на берег передним своим скатом и погрузило в нефть задний скат.

— Уж не для смазки ли задних своих колес? — догадался я.

В это время животное повернуло к нам свою морду с немигающими и слабо светящимися круглыми глазами и висящим книзу хоботом. Вероятно, потому, что я не мог разглядеть рта, впечатление от этого неподвижного взгляда было ужасно. Чувствовалось, что это — не бездушное создание, но и не животное. Ощущалось что-то, каким-то непонятным образом прикосновенное к жизни и сознанию, через прошлое ли, как мертвецы, или как-нибудь иначе. Скорее иначе, так как эта тварь была, очевидно, живая, но особенной, противоестественной жизнью.

В этот момент мне сразу стало ясно, что весь этот мир, не только одно чудовище, но все: и желтый туман, и математические цветы, и стрекозы, и птицы, и озеро, наполненное не чистой Божьей водой, а отвратительной нефтью, все, что я здесь видел и что пришлось бы увидеть, — все проникнуто каким-то мерзким, непонятным для меня бесстыдством, каким-то чудовищным богохульством.

Я перестал владеть собою.

— Не подходи к этой гнусности, — закричал я в ужасе. — Что? Все равно, хотя бы оно было смирнее коровы, я боюсь его. Посмотри, какой противный, светящийся и бессмысленный взгляд. Он впивается в душу, он прилипает к ней, как грязь к телу, он жжет меня насквозь. Идем скорее отсюда, бежим бегом, без оглядки. Я убежал бы один, если ты хочешь здесь оставаться, но я не знаю дороги.

Я готов был разрыдаться, как покинутый ребенок. Капли, данные мне братом, должно быть, перестали уже действовать. Несмотря на попытки брата успокоить меня и вернуть мне бодрость, я настойчиво требовал немедленного возвращения. Брат, наконец, согласился.

Дальнейшее пребывание наше в этом странном мире и обратный путь представляются мне теперь сквозь густую завесу моего раздражения и ужаса. Сколько-нибудь отчетливых картин я не могу восстановить в памяти. Пытаясь разобраться в своих полукошмарных впечатлениях, относящихся к этим моментам, я теперь думаю, что кое-что из них навеяно просто бредом. Проверить же свои воспоминания разговором с братом я в этой части не успел.

Некоторые резкие контуры только могу я с трудом выделить из этого мрака. Помню, как наше возвращение было задержано тем, что все холмы, все пригорки и скалы в отдалении стали шевелиться, разбухать, изменять свои формы, и в виде бесчисленного стада чудовищ с ревом устремились к озеру. Потом из глубины озера стали показываться ужасные пресмыкающиеся. Помню какую-то страшную битву в черных волнах, грохот взрывов или выстрелов. Кажется, и брат стрелял из своего револьвера. Потом вспоминается бешеная езда на спине какого-то полузверя, полумашины, чья-то погоня за нами. Отчетливо в памяти моей иногда встает вертящееся колесо, на котором приподнимаются с боков лезвия ножей, врезающихся в чье-то живое и трепещущее мясо. Но когда именно и где вид его поразил мое зрение, — я точно не знаю. Думаю, что это — деталь из битвы чудовищ.

В лаборатории нашлись те же чудесные капли, прием которых вновь освежил меня. Но проходя мимо нефтяных двигателей, я вздрогнул и схватил руку брата. Он ничего не сказал и только ускорил шаги. Длинный коридор мы прошли молча.

Резкий, холодный и влажный ветер охватил нас на воздухе, во дворе института. Почти инстинктивно, как входя в церковь, ищешь глазами иконы, я взглянул на небо. Хоть бы одна петербургская бледная и тихая звездочка улыбнулась бы с неба. Черная глубина придвинулась к земле и тяжело нависла на крышах химической лаборатории, физического института и на дымовой трубе котельного здания. Казалось, что не будь этих опор, она рухнула бы на землю.

Но это все-таки было неизмеримо лучше того, от чего я только что избавился, и почти весело я вскрикнул: «Господи, до чего здесь мерзко, и вверху, и внизу, и под землею». Брат рассмеялся тоже. Как-то сразу после этого мы оба почувствовали себя свободнее, тяжелое молчание сразу оборвалось и, оживленно и возбужденно разговаривая, поднялись на второй этаж, в уютную квартиру брата.

В его кабинете, потонув в глубоком кресле, обвеянный тихим светом, ласково льющимся из-под зеленого конуса рабочей лампы, я окончательно успокоился. Вид множества книг в кожаных переплетах, уставленных покосившимися рядами в шкафу и на отдельных полках, передал мне свою молчаливую серьезность. На черной доске, стоявшей у стены, виднелись полустертые знаки из непонятного высшего анализа. Когда я вглядывался в нее, мне казалось, что на ее черном поле расцветают, качая лепестками, новые таинственные символы.