Евгений Коковин - Первая любовь
– Костя, – сказал я, – вот ты и машинистом стал. А через год-два, пожалуй, и механиком будешь!
Мы втроем сидели на крышке трюма. Илько мечтательно смотрел вдаль, на горизонт, в сторону клонящегося к морю солнца. Костя тихонько насвистывал. Он уже отстоял одну вахту.
– А ведь это совсем нетрудно – быть машинистом второго класса, – отозвался Костя. – Я на «Канине» учеником то же самое делал, проверял и смазывал машину. Только машинистом меня на один рейс взяли. Потом, наверное, заменят. А с «Октября» я все равно не уйду. Учеником, но останусь!
– Может быть, мы так всю жизнь вместе проплаваем. Вместе веселее!
– Я еще учиться буду, – сказал Костя.
– И изобретешь машину, которая и по земле будет ходить, и по воде плавать, и по воздуху летать. Помнишь, ты обещал?
Костя почувствовал, что я над ним подшучиваю.
– Может быть, изобрету. – Он помолчал, потом повернулся к Илько:
– Ты чего такой скучный?
– Я не скучный, – ответил Илько. – Так, задумался. На Печору хочется, в тундру.
– В тундру, – повторил Костя и хлопнул друга по плечу. – Не скучай! В тундру ты еще успеешь. Еще много рейсов будет и на Печору. Спой-ка нам что-нибудь о твоей тундре!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Я – КОМСОМОЛЕЦ
На другой день на «Октябре» было назначено комсомольское собрание. Меня, Илько и матроса Зайкова принимали в комсомол.
Вася Зайков, паренек лет восемнадцати, в прошлом году приехал из деревни и плавал вторую навигацию. Он был застенчив и неуклюж. Работал неторопливо. Другие матросы подтрунивали над ним:
– Ишь ты, Вася-то у нас комсомольцем будет. Теперь, брат, поторапливайся, показывай нам пример. А уж мать в деревне узнает, задаст тебе перцу. Такой комсомол покажет – тошно будет!
– Ничего, Васька, давай, давай, скорее в начальство вылезешь!
Комсомольская ячейка на «Октябре» была маленькая – всего четыре человека, считая Костю Чижова, только что пришедшего на пароход.
Я очень волновался, ожидая часа собрания. Мне хотелось после рейса встретиться с Олей. Она увидела бы на моей груди комсомольский значок.
В эти дни я часто думал об Оле. Хотелось поговорить о ней с кем-нибудь. Но Илько ее не знал, а Костю я стеснялся и даже немного побаивался. Он мог посмеяться надо мной.
Я рисовал в своем воображении, как мы пойдем Олей в кино. Если она согласится, я уже ничего не буду бояться. Я даже буду гордиться. Или мы поедем на лодке. Я стану грести, а Оля сядет на корму за руль. Отлогие волны от пароходов будут раскачивать нашу шлюпку. Может быть, Оля запоет, или я расскажу ей о море, об «Октябре», о первых рейсах.
Я вышел из кубрика в надежде найти Илько.
На палубе у борта стояли новый кочегар второго класса Бобин и матросы Зайков и Веретенников. Бобин только вчера вместе с Костей поступил на «Октябрь» Мы знали, что раньше он плавал кочегаром первого класса на «Коршуне», но его списали за пьянку и опоздание в рейс.
Сейчас Бобин был тоже подозрительно весел. Он что-то говорил Зайкову и громко смеялся. Веретенников, ухмыляясь, молчал.
– Говорю тебе, иди и возьми заявление обратно, – услышал я. – Наплачешься ты с этим комсомолом!
Я подошел ближе.
– Вот заставят тебя «Капитал» учить наизусть, как «Отче наш», – продолжал Бобин, явно издеваясь над Зайковым. – А книжища эта во какая!
Он потряс руками перед лицом Зайкова. Зайков оглядывался по сторонам и кулаком тер глаза.
– А ты в этом «Капитале» ни одного слова не поймешь. И спросят тебя: «А ну-ка скажи, кто такой Карл Маркс!»
– Я знаю, – неуверенно произнес Зайков.
– А что ты будешь делать, когда белые опять в Архангельск придут? Тебя как комсомольца первого за ушко и к стенке. – Бобин снова захохотал.
Я не выдержал и бросился к нему.
– Врешь ты, Бобин, врешь! Не слушай его, Зайков! Бобин открыл рот и с недоумением и любопытством посмотрел на меня.
– А это еще что за сморчок? Ты на кого гавкаешь, гальюнная инфузория?!
Он схватил меня за воротник, прижал к себе и поднял над палубой.
– Оставь его, – сказал Веретенников тихо. – Шум будет. Чего ты связался с мальцом…
– Я его оставлю, – кричал Бобин, сжимая мне шею. – Я ему покажу, где они зимуют! Ну как, сладко? Будешь еще, поганец, свой нос показывать?! Вот мы его немного уменьшим!
Двумя пальцами он ухватил мой нос и сдавил. Кажется, еще никогда я не ощущал такой резкой боли.
Пытаясь вывернуться, я освободил правую руку и с силой кулаком ударил Бобина в лицо. Он отпустил меня и разозленный хотел ударить ногой, но подбежавшие матросы удержали его.
Вид у кочегара был страшный. Волосы разлохматились. Из губы на грудь, на сетку каплями стекала кровь. Все еще не придя в себя от дикой боли, я снова бросился на него.
Опомнился я уже крепко схваченный Костей и Павликом Жаворонковым. Нас окружила команда. Зайкова и Веретенникова не было. С мостика спускался вахтенный штурман.
На собрании в красном уголке было восемь человек. Четыре комсомольца, трое нас – вновь принимаемых – и от партячейки старший механик Николай Иванович.
Я сидел и мучительно думал о происшедшем, о ссоре с Бобиным. Перед собранием я слышал, как секретарь комсомольской ячейки Павлик Жаворонков спрашивал у Николая Ивановича:
– Проводить ли сегодня после всей этой истории? Может быть, день-два переждать?
– Нет, ожидать нечего, – возразил Николай Иванович. – Именно сегодня и нужно провести.
Первым разбирали заявление Василия Зайкова. Он рассказал свою биографию. Родился в деревне, в семье середняка. Окончил три класса. Потом работал дома: пахал, косил, ловил рыбу, заготовлял дрова. Уехал в Архангельск, поступил матросом на пароход «Онега», а в эту навигацию его перевели на «Октябрь». Не судился. Взысканий по работе нет. Вот и все.
– А почему ты хотел сегодня заявление назад взять? – спросил Жаворонков.
Зайков, густо краснея, тер рукой глаза и молчал.
– Ты хочешь вступить в комсомол?
– Не знаю, – пробормотал Зайков.
– Поддался этому Бобину, – заметил Николай Иванович. – Слышал, слышал. Мне кажется, что от рассмотрения заявления Зайкова сегодня нужно воздержаться. Не отказывать ему, нет. Но пусть он поработает, пообживется с командой и подумает. А то, видите, он колеблется. Это плохой признак. Насилу тебя, Зайков, не тянут. Ты сам должен все обдумать и понять. А ежеминутно менять свои решения – не дело.
Комсомольцы так и решили: рассмотреть заявление Зайкова после рейса.
Илько приняли быстро. Все комсомольцы голосовали за него единогласно. Он сидел радостный и немного смущенный.
Наконец очередь дошла до меня. Волнуясь, сбивчиво я рассказал о себе. Мне задавали вопросы.
