Владимир Шатаев - Категория трудности
Кавуненко глядел, как запрокидывается Юрина кружка, словно игрок в теннис на пущенный мяч. После без всякого расчета на успех, больше для юмора, сказал:
– А мне? Сизифа мучает жажда.
– А ты потерпишь…
– Да, греческие боги были изобретательны – подкинули работенку Сизифу! Так что? Вопрос о смысле нашего труда остается открытым? Молчите, девочки? Стыдно?... – Кавуненко вытянул свои длинные ноги притулился головой к рюкзаку и, подложив руки под голову, чем-то очень довольный, заговорил, обращаясь к самому себе: – Нет, братцы. Сизифов труд не так уж бессмыслен… В душе он верит, что когда-нибудь вкатит свой камень и получит прощение – иначе – никакая сила, даже божественная, не заставила бы его это делать… Он его вкатит… По теории вероятностей когда-нибудь случается самое невероятное… По этой теории в некий час заклинание богов не сработает… Обязательно! И Сизиф вкатит свой камень на самый верх! Обязательно! Иначе грош цена теории вероятностей… Иначе грош цена вообще диалектике… Труд не бывает бессмысленным. Когда-нибудь всем станет ясно, зачем мы катим свой «камень» к вершине… Слушай, Шатаев, дай водички… Сизиф хочет пить. Пойми, нигде не сказано, сколько весил сизифов камень. Зато всем известно, что семитысячников в Греции нет. Ведь я два пуда… не вкатил – на горбу припер к началу восьмой тысячи…
Всех нас мучила африканская жажда. В условиях кислородного голода, давления в два с лишним раза ниже нормального, когда язык на плече, а сердце на предельном режиме, организм выделяет непривычно большое количество влаги. Оттого и теряем мы каждый раз по пять-семь килограммов веса.
Но в высотном походе весь расчет на выносливость сердца. Мы старались не перегружать себя жидкостью. Стало быть, если и пить воду, то пить ее, так сказать, в оптимальном виде. Сейчас нужно было не только утолить жажду, но и согреться и получить витаминную дозу. Сейчас нужен был чай с настоем шиповника – горячий и в меру крепкий.
Кавуненко решил, что «черный день», на который оставляли мы самые ценные и лакомые продукты, наступил, и скомандовал выдать их «на-гора».
– Не такой уж он черный, – сказал вдруг Юра. – Бывали и хуже…
– Н-ну, Юра!... – захлебнулся от восторга Кавуненко. – Просто слов нет… Теперь за тобой следи в оба… Слышишь, Шатаев, следи за ним в оба – не то схватит ледоруб и побежит на вершину!
Юра и сам удивился. Облегчение, как часто бывает, пришло к нему сразу. Будто развязался узел, который сдавливал горло, стягивал сосуды, и теперь по жилам легко и свободно растекалась кровь.
– Это от запаха маринованных грибов, – балагурил Кавуненко. – Погоди еще, что будет, когда Шатаев подаст разноцветную икру, кильку вскроет…
– Век бы ее не было, твоей икры… – сказал Пискулов. – Внизу, когда в охотку, зажимали, а теперь…
– Видишь ли, Юра, так уж устроено: чем ближе к небу, тем этот продукт доступней… И аппетит у тебя не по правилам. В медицинских справочниках сказано: с высотой избирательность вкусов сужается – ничего не хочется, кроме кислого, соленого, острого…
– Ты прав. – Юра схватил лимон и, откусив, как от яблока, сжевал, не моргнув глазом…
Счастье наше и впрямь было тревожным. Тем больше, чем больше неистовствовала погода. Казалось, что нарастание этого бешенства имеет близкий предел, что после него произойдет нечто страшное – катаклизм, который снесет горы, сровняет рельеф. Надрывный вой повышался все больше и больше, переходил в свист и то и дело перекрывался раскатистым гулом сходящих лавин…
Мне долго не удавалось заснуть. А под утро снились кошмары – бесформенные, расплывчатые. Что-то тяжелое, стонущее, кричащее нажимало на грудь. И почему-то ясно слышался крик Пискулова: «Стой! Кто идет?» Я открыл глаза. Непроницаемый мрак Вокруг глухая ватная тишина. Что-то словно вцепилось в горло, прерывая дыхание. Мне вдруг показалось, что я в могиле. Забыв, что спеленат спальным мешком, я попытался поднять руки и испугался еще сильнее. Рядом раздался стон и чье-то, словно прорвавшееся, частое, всхлипывающее дыхание. Вспомнил, что рядом лежит Пискулов. В памяти сразу же восстановились подробности нашего положения, и вдруг ошарашила мысль: нас накрыла лавина!
Расстегнув мешок, достал из кармана спички, чтобы зажечь свечу. Головка занялась было жухлым тускнеющим пламенем и погасла. Я извел чуть ли не полкоробка, прежде чем сообразил, что огню, как и человеку, нужен кислород. Где-то рядом должен стоять рюкзак. На ночь, перед тем как залезть в спальник, я положил на него фонарь. На ощупь разыскал его и, осветив пещеру, направил луч на входное отверстие – если лавина, то у входа должен быть снежный завал. Но здесь было чисто – ни комочка. В проем вдавался полукруглый выступ сугроба – пурга замуровала нас, и мы оказались запертыми внутри снежной полости.
С души отлегло. Раскопать сугроб легче, чем пробить многометровую толщу лавины. Задохнулись бы прежде, чем выбрались на поверхность.
Пискулова будить не стал. Растолкал Кавуненко, и мы взялись за лопаты. Через несколько минут снег над нами обвалился.
Сквозь дыру прорвался сноп света и свежий морозный воздух.
Нестерпимая, беспощадная белизна шибанула в глаза, заставив зажмуриться. Мы невольно потянулись к защитным очкам. Но я все же не утерпел и, прежде чем надеть их, посмотрел на вершину.
Склон, на котором мы находились, был в тени, но контуры оделись в ослепительно огненную окантовку с уходившими на запад и таявшими в бесконечности золотыми ножами. На самом верху, сверкая солнечными бликами, обманчиво-миролюбиво маячили белые снежные флаги. В панораме приземистых вершин и островерхих пиков уходящих вдаль хребтов чувствовалась утренняя стылость, тихая неподвижность.
Мое «созерцание» длилось не более полуминуты. Зная, что вся эта призывная красота опасна, я заставил себя надеть очки.
…Час спустя мы продолжили восхождение. А в 16 часов 10 минут Кавуненко, Пискулов и я, стоя на вершине, обозревали Памир.
…Здесь все, что вокруг нас, все под нами… Под нами земля, ощетинившаяся сотнями пиков… Странная раздвоенность сознания вызывает странный вопрос: кто ми такие? Чужие самим себе! Сейчас мы те великаны, у кого шаблонная мысль: «Человек – хозяин мира» – становится чувством, кому кажется, что переступить с вершины на вершину и зашагать по планете – пустячное дело, и те подслеповатые, с бесконечно малым жизненным обзором, кто путается в нитях микроскопически сотканной жизни…
Мы начали спуск, и горы снова стали над нами расти. И с каждым шагом вниз все больше и больше ощущали себя мелкими, легкоуязвимыми существами. С каждым шагом возвращалось к нам все наше субъективное человеческое – страх, сомнения, осторожность, раздражительность, эгоизм, подозрительность, расчет на кого-то… Хотя, возможно, в другой, много меньшей мере, чем накопили мы все это на равнине.
