Карл Май - Невольничий караван
— Из этого материала получится объемная научная работа, не так ли?
— Да, я уж начал кой-что писать. До сих пор, понимаешь, нет ни одной серьезной работы о здешних птицах. Хочу уж заполнить этот пробел!
— Я уверен, что ты самый подходящий человек для этого. Но откуда, собственно, твое пристрастие к миру пернатых? Была какая-нибудь особенная причина?
— Откуда это могло взяться? Хм! Не знаю! Уж конечно, ангелы не пели над моей колыбелью, что я так заинтересуюсь орнитологией, и если бы пятнадцать лет спустя кто-нибудь сказал мне об этом, я бы здорово удивился! А о своем первом орнитологическом приключении я до сих пор вспоминаю с ужасом!
— Что же это было за приключение?
— Это было… Ну, уж так и быть, тебе я могу рассказать, хотя вообще-то терпеть не могу этой истории. Это было, когда я еще ходил в гимназию, в третий класс. Наш учитель естествознания меня недолюбливал, потому как я по своей глупости вечно задавал ему вопросы, на которые не может ответить ни один нормальный человек.
— Да, дети часто задают такие вопросы, и обычно это является доказательством их живого ума и любознательности.
— Ума и любознательности? Мой учитель называл это в аккурат бестолковостью и пустым любопытством и только о том и думал, как бы дать мне это понять. Как-то были у нас пасхальные экзамены. Я надел новую манишку и повязал новый голубой шелковый галстук, подумав, что в таком-то наряде я уж блестяще отвечу на все вопросы. И все шло довольно сносно до этого чертова естествознания. Всех спрашивали обстоятельно, и вот дошла очередь до меня. Я тогда поднялся, и как думаешь, что спросил у меня профессор?
— Ну, и что же?
— Почему у птиц есть перья?
— Да, этот вопрос он, конечно, задал нарочно, чтобы тебе отомстить. Интересно, что ты ответил?
— Что ответил? Ну, вначале я было подумал, что он… Стой, смотри! Вон он сидит! Видишь его?
Он стремительно вскочил и показал рукой на берег, нос же его наклонился в сторону, как будто и он хотел взглянуть, что же такого интересного углядел его хозяин.
— Кто? Где? — снова завертел головой Шварц.
— Вон, на дереве, на самой верхушке!
— Ах, да, скопа, великолепный экземпляр!
— Местные называют эту птицу Абу Лундж. Она питается почти сплошь рыбой, и знаешь, как местные жители переводят ее крик?
— Нет.
— Сеф[107], хариф[108] джакул хут, хут. Как это будет по-немецки?
— И в сеф, и в хариф я ем рыбу.
— Правильно! Эти негры умеют видеть и чувствовать природу. И вообще они далеко не так глупы, как принято считать. На твоем месте я уж обязательно написал бы книгу в их защиту.
— Что ж, может быть, я так и сделаю, если найду для этого время.
В этот момент внимание обоих было отвлечено рулевым, который отдал гребцам команду сушить весла.
— Ты что, собираешься причалить? — спросил его Шварц, переходя на арабский язык.
— Нет, эфенди, — отвечал тот, — причалить сразу здесь нельзя: сначала надо спрятать лодку в тростнике и разведать, нет ли на берегу врагов.
— И ты хочешь это сделать? А почему мы не едем дальше?
— Потому что мы находимся поблизости от селения Умм-эт-Тимса, где живут люди Абдулмоута. Если они нас увидят, то продадут в рабство.
— Пусть только попробуют!
— Они способны на все и сделают так, как я тебе сказал. Вы оба — храбрые и умные люди, мы тоже умеем обращаться с оружием, но Абдулмоут имеет при себе более пятисот ловцов рабов, и нам их не одолеть. Мы, наверное, убили бы тридцать или сорок человек, а может быть, и еще больше, но остальные все равно схватили бы нас.
Все это рулевой произнес со спокойным достоинством и рассудительностью, странными для юноши его лет.
— Значит, мы можем миновать Умм-эт-Тимсу только ночью? — спросил Шварц.
— Да.
— А может быть, все же рискнем сейчас? Мы поставим парус и постараемся грести как можно быстрее.
— Никогда нельзя сказать, в какую сторону будет дуть ветер через час, — возразил рулевой. — При встречном ветре парус только помешает нам, да и на гребцов не следует особенно полагаться. Возле селения всегда стоит спущенный на воду корабль, я точно знаю это, хотя Абдулмоут и держит это в тайне. Со своего высокого берега он может просматривать реку далеко вверх и вниз, так что он сразу заметит нас; ему останется только вывести корабль на середину, и мы будем у него в руках. Поэтому я все же советую дождаться ночи, только тогда мы сможем миновать это опасное место.
— Но он и ночью вполне может нас заметить.
— Мы прикроем лодку тростником и ветками, и тогда нас можно будет принять за плавучий островок травы. Так ты разрешаешь мне рулить к берегу?
— Да, ты меня убедил.
Гонимая течением, лодка поплыла к левому берегу, миновала описанный выше травяной остров и въехала в заросли высокого камыша. После этого был брошен острый железный якорь, который сразу воткнулся в дно и остановил суденышко. Теперь от левого, ближнего берега путешественников отгораживали высокие стебли камыша. Правый берег был дальше, но, чтобы чей-нибудь зоркий глаз не заметил лодку, негры нарезали камышей и как следует замаскировали ее.
Говорить теперь можно было только вполголоса и при этом изо всех сил напрягать слух, чтобы не пропустить ни малейшего шума на берегу. И вот, не успели ниам-ниам закончить маскировку лодки, как невдалеке послышались неразборчивые звуки, похожие на человеческие голоса. Все затаили дыхание, а юный рулевой поднялся со своего места и прислушался.
— Это два негра. Они разговаривают на берегу, немного ниже нас, — шепотом сообщил он через некоторое время.
— Откуда ты знаешь? — спросил Шварц.
— Я разобрал несколько слов из языка беланда, на котором говорят только черные.
— Ты разобрал, что они сказали?
— Только отдельные слова. «Спасение — умереть — ловцы рабов» — вот все, что я услышал.
— А! Это, должно быть, беглые рабы.
— Если это так, то они, без сомнения, сбежали от Абдулмоута.
— Мы должны их спасти. Возьмем их на нашу лодку!
— Это надо как следует обдумать, эфенди. Лично я готов спасти всякого, кого преследуют враги, но сначала я должен убедиться, что, следуя благородному порыву, не отдаю себя в руки неминуемой смерти. Опасности я не боюсь, но ка безрассудство не пойду, потому что в этом случае вместе со мной погибнет и тот, кого я хочу спасти.
— Ты говоришь, как умудренный опытом муж.
— Можешь смеяться сколько угодно, но признай, что я прав. Но тише, слушай!
Теперь окрестности огласились яростным собачьим лаем и человеческими криками.
