Александр Соколовский - Дом на улице Овражной
Женька наклонился, разбирая задачку.
— Ну, это легко! Тут надо найти одно число… Ты вот представь себе бассейн. У него две трубы. Через одну вода в бассейн льется, а через другую выливается.
— И зачем такой бассейн? — подивился Васька. — Лучше бы через одну трубу вливалось бы, а другую просто пробкой заткнуть. Тогда бы скорее налилось.
— Конечно, лучше. Да только задачи тогда бы не было.
Пока Женька объяснял Ваське задачу, я огляделся получше. На стене висели две картины и какая-то фотография. На одной картине, держась за животы, хохотали запорожцы, пишущие письмо турецкому султану, а на другой — через тенистый пруд был перекинут бревенчатый мостик. Фотография была старая, в коричневой рамке. На ней была изображена молодая женщина с красивым лицом, гладко причесанными волосами и решительно сдвинутыми бровями. Глаза из-под бровей смотрели внимательно и смело. И вдруг…
— Женька! — вскрикнул я так громко, что у самого зазвенело в ушах. — Гляди, Женька!
Женька уставился на фотографию, потом стремительно сунул руку в карман и вытащил ту карточку, которую нам подарил Коростелев и которую мы захватили, чтобы показать Леониду Александровичу.
— Ой, как похожи! — в изумлении протянул он.
— Верно, похожи, — согласился Васька, посмотрев на нашу карточку и сравнив ее с фотографией на стене.
Женька порывисто обернулся к нему.
— Васька, кто это? Ты ее знаешь?
— Понятия не имею. Висит какая-то. Давно уже висит. Сколько себя помню.
— Слушай, Васька! — заволновался Женька. — Дай нам эту фотографию, а? На один день только… Ну, на час… Мы ее покажем Коростелеву. Можно? Мы принесем в сохранности, честное пионерское!
— Это чего в сохранности? Это чего принесете? — раздался вдруг позади нас ворчливый голос.
Мы оглянулись. В дверях стояла толстая краснолицая женщина с заспанными маленькими глазками. Нечесаные волосы ее спускались на лоб и на щеки неопрятными жирными прядками. Она смотрела на нас подозрительно и сердито.
— Чего это вы отсюда унести задумали?
— Это мои товарищи, тетя Клава, — засуетился Васька, сразу весь съежившись. — Они вот эту карточку попросили. А я не знаю, кто тут снят…
— Не знаешь, и не твое дело, — оборвала его тетка. — И я не знаю. А раз висит, то пускай и висит себе. Ничего из дому выносить не позволю! Ишь, развел приятелей! Одних в милицию позабирали, так других напустил! Чтоб висела, где висит. Слышали? А ты, Васька, пустяками не занимайся. Козу напоить надо. Да смотри, одних тут этих шалопаев не оставляй. Видала я таких. Не проследишь — все из дому вынесут.
Васька стоял, опустив голову, и кусал губы. Толстуха громко икнула, повернулась и вышла. Потом за стенкой, должно быть в кухне, стало слышно, как она фыркает, наверно умываясь.
— Это твоя тетка и есть? — спросил Женька.
— Она, — со злостью ответил Васька Русаков. — Взялась неизвестно откуда. Приехала, когда мать умерла. Из детского дома забрала… На воспитание… За отца на меня пенсию получает. Отец мой еще в войну на фронте погиб. — Он засопел, с ненавистью прислушиваясь к фырканью за стеной. — Наводит всяких тут… Водку пьют. Песни орут. Домой приходить неохота…
— Слушай, Васька! — Женька оглянулся и зашептал ему в самое ухо. — Может, возьмем все-таки, а?
Васька покачал головой.
— Нельзя.
— Женька! — придумал я. — Давай сбегаем к Лешке Веревкину. Пусть он придет со своим аппаратом и карточку эту переснимет! Мы его попросим. Он проявит и отпечатает. Тогда и отнесем к Виктору Захаровичу!..
— Не успеем, — покачал головой Женька. — Сейчас половина третьего, а Виктор Захарович в пять уезжает.
— А мы прямо на вокзал! Я помню! Вагон седьмой! Успеем!
— Ну да? — с сомнением проговорил Женька. — Он еще рассердится… Ведь нас не приглашали провожать.
— Да мы разве провожать, Женька? Мы ведь по делу! Только поскорее надо!
Это было впервые, чтобы я уговорил Женьку, а не он меня. Но все-таки я его уговорил. Мы сказали Ваське, что вернемся мигом, и выскочили на улицу.
Ох, как мы бежали! Если бы Лешкин дом был чуточку дальше, чем там, где он стоял, то у меня, наверно, выпрыгнуло бы сердце. Взлетев на четвертый этаж, я первый забарабанил в дверь.
Лешка отворил сам. Он, должно быть, только что пообедал, потому что губы у него были масленые, а глаза утомленные и довольные.
— Бежим! — не успев отдышаться, закричали мы, перебивая друг друга. — Бери аппарат и лампу! И штуку твою, которая выдержки показывает!..
— Куда? — опешив от неожиданности, отпрянул Лешка.
— Потом узнаешь! Скорей!
Прошло меньше получаса, а мы уже стучались у дверей Васькиного дома. Позабыв вытереть ноги, мы опрометью кинулись в комнату, где висела фотография. Мне почему-то показалось, что ее нет на месте: кто-нибудь снял. Но она висела все там же, на стене. Все так же, решительно сдвинув брови, смотрела на нас молодая женщина, необычайно похожая на ту, которая была на карточке, подаренной Коростелевым.
— Что снимать? Кого? — спрашивал Лешка, оторопело озираясь.
— Вот! Ее!
— Фотографию?
— Да! Ввинчивай лампу.
Еще не зная, в чем дело, Васька кинулся нам помогать. Он подставил стул, сам влез на него и ввернул в патрон Лешкину страшную лампу. Она вспыхнула ослепительным светом, и, словно живые, сверкнули смелые глаза женщины на фотографии.
Несколько раз заставили мы Веревкина щелкать аппаратом. Он истратил половину пленки. Наконец Женька сказал, что, пожалуй, хватит. Потом мы снова помчались к Лешке домой. Васька, махнув рукой и на козу и на тетку, схватил пальто, шапку и бросился вслед за нами.
Когда мы влетели к Лешке, запыхавшись, но не чувствуя усталости, часы на стене в одной из комнат показывали половину четвертого.
Мы все втроем помогали Веревкину разводить проявитель и закрепитель, вставлять пленку в бачок, заперлись в темной ванной; мы по очереди крутили черную пластмассовую ручку справа налево, как показывала стрелка на бачке. А часовые стрелки двигались слева направо, все вперед и вперед. Без двадцати четыре, без четверти, без десяти…
— Готово! — едва переводя дух, сказал Лешка, вынимая пленку из бачка. — Хорошенько промыть уже, пожалуй, не успеем.
— Какое там промыть! — замахал на него руками Женька. — Давай скорее переводи на бумагу!
— Мокрую нельзя, — покачал головой Лешка. — Испортится.
Мы повесили пленку на защипку. Мы дули на нее изо всех сил, махали полотенцем и с тоской поглядывали на часы. Ровно четыре, пять минут пятого, семь минут…
Только в половине пятого, пощупав пленку, Лешка сказал:
