Михаил Ребров - Искатель. 1963. Выпуск №4
На другой день нас, шестерых пленных, погнали на станцию засыпать огромную воронку от авиационной бомбы. Шел теплый и густой летний дождь. Мы тяжело месили вязкую грязь деревянными колодками. Конвоиры, нахлобучив капюшоны, уныло брели сзади. У невысокой насыпи Михаил Костюмин и Яковлев лопатами кидали в свежевырытую яму комья осклизлой почвы. Под фанерным навесом сидел конвоир с винтовкой.
— Эй, чего копаете?
— Лорда беккеровского хороним. Здоровый черт, еле дотащили.
— Подох?
— Пауль-живодер грохнул его сегодня утром у вахты.
— Да ну? А Беккер?
— Беккер и приказал.
Михаил СОСИН
КРАСНЫЙ КРЕСТ
Уже три дня железнодорожный состав мозолил глаза пленным — русским и итальянцам. Мы тогда вместе заваливали мерзлой землей огромные воронки от авиационных бомб на полотне железной дороги.
Эшелон был в километре от нас, а так как мы стояли на возвышенности, то ясно видели белое полотно с красным крестом, разложенное гитлеровцами на крыше одного из вагонов. На самом деле в эшелоне были снаряды и бомбы, а не раненые, вот в чем соль! Это и злило. Наши бомбардировщики, вероятно заметив красный крест, пролетали мимо «санитарного» поезда и бомбили где-то дальше.
Я работал, как всегда, рядом с Андреем. Была холодная бесснежная зима. Ледяной порывистый ветер, как ножом, полосовал наши худые тела, прикрытые рванью.
— А что, если сорвать этот красный крест? — как-то раз предложил Андрей.
— Да-а… — усмехнулся я. — Была бы заваруха! От состава и от складов — один пшик!
Андрея уважали все пленные. Даже охранники его не очень-то лупили, побаивались. Подбежит к нему какой-нибудь, размахнется, но вдруг посмотрит в глаза и сникнет. Винтовка сразу опускается. Я все время был с Андреем, еще с Каунасского лагеря. Там он сам подошел ко мне. Я после тифа и ранения истощал вконец, он дал мне хлеба. А что такое хлеб — это, по-моему, только пленные знают. Сам Андрей был ранен в ногу, и еды ему требовалось больше, чем мне. Мне-то тогда было только шестнадцать. Самый молодой в лагере.
С тех пор мы все время вместе. И в подпольную группу меня приняли, потому что он настоял.
Вдруг появился Гуго. Он подошел, покачиваясь на кривых ногах. Стал на краю воронки и оглядел всех.
— Михель, ауф!
Я бросил лопату и пошел.
Марчелло он просто ткнул кулаком, а Джулиано подозвал свистом.
— Ты идешь к эшелону, — сказал Андрей, когда я проходил мимо него.
Что он этим хотел сказать? То ли жалел, что сам не идет к составу, то ли что-то другое. Но ведь с нами Гуго, да еще и неизвестно, как Джулиано и Марчелло.
Гуго подвел нас к однорельсовой вагонетке, мы нагрузили ее кирками и гаечными ключами, и я повез одноколесную дрезину туда, куда приказал Гуго. Марчелло и Джулиано плелись сзади.
Гуго шел впереди молча и быстро, наклонив маленькую голову в засаленной кепке. Был он первейшая и явная сволочь. Немцы сами его не любили, а рабочие и охранники боялись. Скупой, всегда в поношенной куртке, тяжелых ботинках и засаленной кепке, работал он на железной дороге старшим рабочим, но был богат и жил в собственном поместье в горах.
Утром он молнией скатывался по шоссе на стареньком велосипеде с трехкилометровой высоты. А вечером после работы тащился вверх, ведя в руках машину. Но зато он не платил за проезд на поезде. Он занимал какой-то пост в нацистской партии, носил значок и изредка бубнил что-то о политике. Но вообще говорил мало и с трудом.
Только ему одному из всей роты немецких рабочих доверяли пленных.
Мы остановились. Я скинул вагонетку с рельсов.
Гуго сразу примялся за работу. Он начал завинчивать гайки на стыках.
— Эй, мы покурим, — сказал ему Джулиано.
— Ауф, лосе! — захрипел Гуго. — Ленивые свиньи, предатели!
Это относилось к Джулиано, Марчелло и в их лице ко всем итальянцам, которые 8 сентября 1943 года не захотели воевать на стороне Германии.
Джулиано вытащил целую горсть окурков и начал делать сигарету. Марчелло стоял посиневший и дрожал. Ему всегда было холодно. Высокий, носатый, он запахивался в дырявую шинель и опускал у пилотки «уши».
Я взял у Джулиано пару окурков и стал свертывать папиросу. Гуго с огромным усердием и натугой завинчивал гайки.
Были видны застывшие фигурки пленных на возвышенности, там Андрей, Морозов, все наши. Опять вспомнились слова Андрея: «Ты идешь к эшелону».
Я посмотрел кругом. Состав стоит напротив замаскированных складов. Мы возились на одном стыке. Гуго ушел на пролет дальше. За нас он не боялся, вся зона охранялась.
И тут мы услышали гул самолетов. Захлопали зенитки. Высоко строем летели бомбардировщики.
— Дорогу-то они разбомбили, а на составе красный крест, — сказал я.
Джулиано сплюнул.
— Скоро фашистов добьют. Но до того времени мы все подохнем.
Многие умирали в лагере от голода.
— Я вернусь домой, — поднялся Марчелло. Гаечный ключ сделал в воздухе круг. — У меня жена и дочь, я один работник. Мне надо выжить.
— Давайте все-таки работать, — сказал я, — а то, пожалуй, еще огреет этот дегенерат железной трубой.
Марчелло попросил затянуться.
— Что, холодно?
— О Сицилия! Солнце!
Эти слова он повторял все время. Произносил он их с таким чувством, что я сразу представлял себе жару и солнце. Иногда он произносил два женских имени — Лючия и Сильвия — жены и пятилетней девочки, которые ждут его дома.
— Ауф! — вдруг спохватился Гуго.
Мы взяли гаечные ключи и начали крутить.
В воздухе послышался гул — нарастающий, тревожный.
— Эй, Гуго, самолеты! — закричал Джулиано.
Но Гуго махнул рукой и продолжал работать.
«А-а, собака, — подумал я, — не боишься потому, что на составе красный крест».
— Неплохая каша получилась бы, — тихо сказал Джулиано и, проведя рукой сверху вниз, засвистел, как падающая бомба.
Вдруг послышался резкий свист и гул.
— Пикирующий!.. — закричал Джулиано.
Мы бросились в кювет и легли, прижавшись друг к другу. Над нами низко пролетел штурмовик.
«Эх, если бы он знал, что в эшелоне снаряды!» — подумал я.
Гуго тоже улегся в яму.
Самолет скрылся, а мы лежали. Вставать не хотелось.
Подбежал Гуго.
— Раус, лосс!
В руках у него была железная труба. Мы поднялись и подошли к стыку.
— Шпалы!.. — прохрипел Гуго и показал на груду пропитанных смолой шпал. Они были длинные и тяжелые. Он показал, куда перенести их.
Мы шли рядом с вагонами, кряхтя от натуги, когда я вдруг увидел белую веревку, закрученную за дверной засов.
