Жюль Верн - Жангада. Кораблекрушение "Джонатана".
— Почему?
— Потому что я устал, мне было невмоготу жить во лжи, под чужим именем, потому что я хотел вернуть моей жене и детям имя, которое им принадлежит, потому, наконец…
— Потому что?
— Я невиновен!
«Этого я и ждал!» — подумал судья Жаррикес.
И, в то время как его пальцы барабанили на столе что-то вроде марша, он кивнул Жоаму Дакоста, как бы говоря: «Ну-ну, рассказывайте вашу басню! Я знаю ее наперед, но не стану вам мешать рассказать ее по-своему!»
Жоам Дакоста понимал, что судья относится к нему не очень доброжелательно, но делал вид, что ничего не замечает. Он рассказал всю свою жизнь, говорил очень сдержанно, не изменяя своему спокойствию, не упуская ни одного обстоятельства до и после приговора. Он не выставлял напоказ ни достойную и окруженную уважением жизнь, которую вел после побега, ни свято выполняемых им обязанностей главы семьи — мужа и отца. Он подчеркнул лишь одно обстоятельство: он прибыл в Манаус, чтобы потребовать пересмотра своего дела и добиться оправдания, — приехал сам, хотя ничто его к тому не принуждало.
Судья Жаррикес, заранее предубежденный против всякого обвиняемого, не прерывал его. Он только устало щурился, как человек, в сотый раз слушающий одну и ту же историю; а когда Жоам Дакоста положил на стол свои записки, то даже не пошевелился, чтобы их взять.
— Вы кончили? — спросил он.
— Да, сударь.
— И вы утверждаете, что уехали из Икитоса только для того, чтобы потребовать пересмотра вашего дела?
— У меня не было другой цели.
— А как вы это докажете? Чем подтвердите, что, если б не донос, по которому вас арестовали, вы явились бы сюда сами?
— Прежде всего этими записками.
— Эти записки были у вас в руках, и ничто не доказывает, что вы отдали бы их, если бы вас не арестовали.
— Во всяком случае, сударь, есть один документ, который уже не находится у меня в руках, и подлинность его не может вызвать сомнений.
— Какой же?
— Письмо, написанное мною вашему предшественнику, судье Рибейро, где я предупреждал его о своем приезде.
— Вот как! Вы ему писали?
— Да, и письмо это должно быть доставлено и передано вам.
— В самом деле? — недоверчиво заметил судья. — Стало быть, вы писали судье Рибейро?
— До того, как господин Рибейро стал судьей в этой провинции, — ответил Жоам Дакоста, — он был адвокатом в Вилла-Рике. Это он защищал меня на процессе в Тижоке. Он не сомневался в моей невиновности. Он сделал все, что мог, чтобы меня спасти. Двадцать лет спустя, когда его назначили главным судьей в Манаусе, я сообщил ему, кто я, где я и что собираюсь предпринять. Он был по-прежнему уверен в моей правоте, и по его совету я бросил фазенду и приехал сюда, чтобы добиваться оправдания. Но смерть внезапно сразила его, и, быть может, я тоже погибну, если в судье Жаррикесе не найду второго судью Рибейро!
После такого прямого обращения судья Жаррикес чуть не вскочил, в нарушение всех правил, ибо судьям полагается сидеть, но вовремя спохватился и только пробормотал:
— Очень ловко, право же, очень ловко!
Как видно, у судьи Жаррикеса было бронированное сердце и пронять его было нелегко.
В эту минуту в комнату вошел караульный и вручил судье запечатанный конверт.
Жаррикес сорвал печать и вынул из конверта письмо. Прочитав его, он нахмурился и сказал:
— У меня нет причин скрывать от вас, Жоам Дакоста, что это то самое письмо, о котором вы говорили; вы послали его судье Рибейро, а письмо передали мне. Следовательно, нет никаких оснований сомневаться в том, что вы говорили по этому поводу.
— Не только по этому поводу, но и во всем, что я рассказывал вам о моей жизни, — в моей исповеди тоже нельзя сомневаться!
— Э, Жоам Дакоста, — живо возразил судья Жаррикес, — вы уверяете меня в вашей невиновности, а ведь так поступают все обвиняемые! В сущности, вы приводите лишь моральные доказательства. А есть ли у вас доказательства вещественные?
— Быть может, и есть, — ответил Жоам Дакоста.
Тут Жаррикес не выдержал и все-таки вскочил с места. Ему пришлось два-три раза пройтись по комнате, чтобы взять себя в руки.
5. Вещественные доказательства
Когда судья, считая, что вполне овладел собой, вновь занял свое место, он откинулся в кресле, задрал голову и, уставившись в потолок, сказал самым равнодушным юном, даже не глядя на обвиняемого:
— Говорите.
Жоам Дакоста помедлил, собираясь с мыслями, как будто ему не хотелось прибегать к новому способу убеждения, и сказал:
— Пока что, сударь, я приводил вам только доказательства нравственного порядка, основываясь на том, что всю жизнь вел себя как порядочный, достойный и безупречно честный человек. Я считал, что эти доказательства наиболее ценны для суда…
Судья Жаррикес, не сдержавшись, пожал плечами, показывая этим, что он иного мнения.
— Если их недостаточно, то вот какое письменное доказательство я, быть может, смогу представить. Я сказал: «быть может», так как еще не знаю, насколько оно достоверно. Вот почему я не говорил о нем ни жене, ни детям, — я боялся подать им надежду, которая, быть может, и не сбудется.
— К делу, — проговорил судья Жаррикес.
— Я имею основание думать, что мой арест накануне прибытия жангады в Манаус был следствием доноса начальнику полиции.
— Вы не ошиблись, Жоам Дакоста, но должен вам сказать, что донос этот анонимный.
— Неважно, я знаю, что написать его мог только негодяй, по имени Торрес.
— А по какому праву, — спросил судья, — обзываете вы так этого автора доноса?
— Да, сударь, он негодяй! — горячо ответил Жоам Дакоста. — Я принял его как гостя, а он явился лишь затем, чтобы предложить мне купить его молчание; я отверг эту гнусную сделку, о чем никогда в жизни не пожалею, каковы бы ни были последствия его доноса.
«Все та же уловка, — подумал судья Жаррикес, — обвинять других, чтобы оправдать себя!»
Тем не менее он чрезвычайно внимательно выслушал рассказ Жоама Дакосты о его отношениях с авантюристом до той минуты, когда Торрес сообщил ему, что знает и может назвать настоящего виновника преступления в Тижоке.
— И как же его зовут? — встрепенулся Жаррикес, сразу теряя свой равнодушный вид.
— Не знаю. Торрес не захотел его назвать.
— А этот преступник жив?
— Нет, умер.
Пальцы судьи Жаррикеса забарабанили быстрей, и он, не удержавшись, воскликнул:
— Человек, который может доказать невиновность осужденного, всегда умирает!
— Если настоящий преступник умер, господин судья, — ответил Жоам Дакоста, — то Торрес ведь жив, а он уверял меня, что у него есть такое доказательство — документ, написанный рукою самого преступника. Он предлагал мне его купить.
