Анатолий Марченко - Звездочеты
— Я с величайшим удовольствием показал бы наш новый «мессершмитт» русским. А что? Это бы их отрезвило. Незадолго до войны с Францией к нам приезжал с официальным визитом видный французский генерал. Представьте, мы разрешила ему осмотреть один авиазавод, выпускавший сто моторов в дель. Он посетил также различные центры летного обучения. Взглянули бы вы на физиономию этого французишки! Уверяю вас, по возвращении домой он сказал своим летчикам: «Будьте паиньками, и с вами ничего не случится». Кто только не приезжал к нам тогда из Франции: депутаты парламента, имеющие слабость болтать без умолку; писатели, сочиняющие дрянные пацифистские книжонки; промышленники, алчно жаждущие прибылей. Наконец, даже виноградари, коневоды и кролиководы, шахматисты, биллиардисты и футболисты, рыболовы и охотники, туристы, бойскауты, филателисты… Хитро было задумано! Они своими глазами видели мощь Германия. И еще не началась война, а у них уже тряслись коленки. Конечно, с Россией этот метод непригоден. Здесь только меч, только огонь, только бомбы.
— Какой точный анализ! — поддержала его Ярослава: она давно заметила, что Альфред падок на похвалу и особенно ценит комплимент, который открывает в нем то качество, которого он в себе вовсе и не подозревал.
Похвала достигла цели, Ярослава уловила это по глазам Альфреда — их стальной взгляд стал еще более высокомерным и деспотичным.
— Когда мы включили в империю территорию Мемеля, — продолжал Альфред, — то нашим самым северным пунктом стала маленькая деревушка с прекрасным и символическим названием Пиммерзатт.
«Пиммерзатт» в переводе на русский означает «ненасытный», — мысленно перевела Ярослава. — Ненасытный! Одно слово, а в нем — целая программа нацистов!»
Она вспомнила карикатуру во французской газете. Художник изобразил Германию голой, в стиле античной фрески, но в каске и сапогах, с мечом в руках — в погоне за любовью. Подпись под карикатурой гласила:
«Мы знаем, что мир не любит нас, но как мы сумели заставить его уважать нас, так мы сумеем заставить и полюбить».
— Да, мы будем ненасытными! — все более воодушевлялся Альфред. — Наши воздушные силы нанесут всему миру глубокие кровавые раны. Они проложат дороги смерти, какое бы сопротивление ни оказывалось на их пути. Когда фюрер решил запечатлеть себя в Париже на фоне Эйфелевой башни, он оказал своему фотографу: «Фотографируй, Гофман, затем ты увидишь меня в Кремле, в Букингэмском дворце, а потом и у нью-йоркских небоскребов!»
— Ты прокатишь меня в Москву на своем самолете? — томно спросила Эмма. — А оттуда — без посадки в Нью-Йорк!
— Непременно! Для наших птичек это не расстояние!
В таком духе Альфред проговорил весь вечер. Ярослава устала от его назойливой демагогии и решила уйти. Эмма не стала упрашивать ее остаться — ей не терпелось побыть с Альфредом наедине.
Ярослава вышла в прихожую, надела плащ и стала прощаться. В ее кармане что-то зашелестело. Сунув туда руку, она обнаружила несколько листков папиросной бумаги с текстом, отпечатанным на машинке.
— Что это? — недоуменно спросила она, взглянув на Альфреда, изобразившего на своем лице крайнее удивление.
Быстро развернув один из листков, она бегло скользнула по нему взглядом и сразу же поняла, что это были тактико-технические данные «мессершмитта» устаревшей конструкции, которые ей удалось добыть еще год назад.
«Предчувствие не обмануло меня, — мысль Ярославы заработала стремительно и четко, — он следит за мной. Значит, где-то из цепочки выпало звено. Значит, в чем-то я навлекла на себя подозрение. Как поступить? Швырнуть листки в наглую морду этого провокатора? Назвать его негодяем? Так хочется сделать именно это!»
И тут же Ярослава спокойно и равнодушно протянула листки Альфреду.
— Рассеянность вам не к лицу. — Ярослава заставила себя улыбнуться. — Мой плащ все-таки отличается от вашего. Зачем же путать карманы?
— Спасительница! — изобразив растроганность, воскликнул Альфред и принялся целовать ее руку. — Если бы вы ушли с этими бумагами, я угодил бы под трибунал!
— Очень жалею, что лишила вас этой возможности, — пошутила Ярослава. — И вообще, что за дурная привычка носить с собой бумаги, которым место в сейфе?
Альфред пристально посмотрел на нее, изо всех сил стараясь заглушить в себе кипевшую злость.
— Была бы моя воля, — сказал он, — я бы назначил вас хранителем всех наших государственных секретов.
— Благодарю, — с достоинством ответила Ярослава.
— Я провожу тебя, милая, — засуетилась Эмма.
Она выскочила на лестничную площадку вслед за Ярославой.
— Какая ты прелесть! — начала сыпать комплиментами Эмма. — Молодец, ты спасла его! А он, чудак, так втрескался в меня, что забывает обо всем на свете, кроме поцелуев.
«Он не летчик, — убежденно решила Ярослава. — И я в ловушке. Только бы не натворить глупостей».
— Сегодня ты так рано уходишь, — обнимая ее за плечи, не переставала говорить Эмма. — Я ничем тебя не расстроила? Наверное, я зря рассказала о том, как плакал этот ребенок. А его мать — ну просто чудовище!
«А вдруг это Гертруда! — от этой страшной догадки Ярослава похолодела. — Неужели она? Нет, нет, спокойно… Если все же она, тогда что? Гертруда в гестапо, букинист Отто в больнице… Значит, остается только Курт?..»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ким Макухин, служивший в гаубичном артиллерийском полку, осенью должен был закончить полковую школу и получить звание сержанта, стать командиром орудия. Тихий мечтательный юноша, признававший в школе одну математику, он и здесь самозабвенно увлекся артиллерией с чисто математической стороны, особенно теорией стрельбы, далеко раздвинув рамки положенного по программе младшего комсостава. Уже на второй месяц учебы младший лейтенант, командир взвода, сухощавый и длинный, с вполне соответствующей его фигуре фамилией — Жердев, ненароком заглянул в тетрадку своего воспитанника, был поражен обилием формул и математических выкладок, которые даже в артиллерийском училище изучались перед самым выпуском. Поначалу это взбесило Жердева, хорошо знавшего, что курсант Макухин безнадежно плетется в хвосте по физо, огневой и строевой подготовке и, вместо того чтобы подналечь на них, убивает время на теорию артиллерии, которая ему, будущему командиру орудия, понадобится, как зайцу курево.
— Здесь не Академия Генштаба, — сердито проворчал Жердев, небрежно переворачивая шелестевшие странички общей тетради и не глядя на стоявшего перед ним растерянного Кима.
Ким молчал, и это еще сильнее раздражало младшего лейтенанта. Но Жердев любил подражать своему бывшему командиру в училище, который считал, что лучший способ воздействия на подчиненных — контрасты в поступках, настроении и в словах. Ровное, однотонное отношение к людям надоедает, как осенний дождь, вызывает ответное равнодушие. Только контрасты способны вызывать у подчиненных и удивление, и восторг, помогают им по достоинству оценить оригинальный ум, необычность и притягательную силу своего командира.
