Виктор Эфер - Похитители разума

Сливинский нервно смеется и смех отдается стоголосным эхом в подземелье. Кажется, сами дьяволы хохочут над ним и его затеей.

Часами тянутся минуты. Он зажигает спичку, едва осветившую подземелье, наполненное штабелями желтых ящиков с веревочными ручками. Звенит в ушах, как первый звонок.

— С Богом! Я мщу за Польшу и за себя! Аминь!

Пламя коснулось шнура, вспыхнул, шипя и потрескивая, рассыпая искры шнур. Жадно побежал огонек к желтым ящикам… В висках отдается барабанная дробь… Невидимая скрипка выводит, рыдая, мелодию, — будто песню его жизни.

— Тронулся поезд, и сейчас обрушится последний мост, связывающий с этим, таким неустроенным миром, где столько несправедливостей и неоправданной жестокости. Через несколько минут он узнает, что там — на том свете, и постигнет тайну бытия.

Его «Я» растворится в космосе или душа человека приобретет новую форму «Я».

На этот вопрос еще никто не дал ответа на земле. Ни один ученый, кудесник, мудрец, пророк или властелин! Никто не может рассказать, что есть там, по ту загадочную сторону черты жизни… Куда же исчезает то, что-то невидимое и невесомое, но живительное, как электрический ток, условно названное — душой. Ее присутствие приводит в движение тело человека и означает жизнь.

Куда девается эта невидимая, движущая сила после смерти?.. Или она попадает в чудесный сад Господа Бога, или блуждает в беспредельных космических просторах, или переселяется в другое существо?!..

Это самая большая загадка мироздания, самая неизученная и загадочная область науки. И я сейчас решу ее, — мыслит Мечислав Сливинский. — Я эгоист! И не для человечества решу, а для самого себя, и со своей тайной не расстанусь никогда.

Трещит шнур. Болит голова.

— Скорее, скорее гори — догорай, жизнь! Скорее! Не то я сойду с ума… — В жажде охватить необъятное — мозг напрягается, как чрезмерно надутый, готовый лопнуть пузырь. Всему есть пределы…

Трещит шнур… Слышны нервные шаги человека, считающего лишь секунды до разрешения величайшего вопроса бытия.

2. Расщепленные атомы

Сквозь дыры, проеденные молью в темно-синем и старом, как мир, бархатном занавесе ночи, просвечивает свет далеких миров и созвездий.

Светлые, как кометы, полосы бороздят синеву ночи. Тревожные гудки сирен смешались с мощным, все заглушающим шумом моторов. Все живое подавлено и утихло, в страхе прислушиваясь к могучему и величественному гулу массированного ночного перелета сотен аппаратов.

В темноте показалась спешащая тень, она спотыкается, падает… Сбив до крови колено, плачущая женщина шепчет:

— О, мейн Готт! Мейн либер Готт!

— Берта, Берта! Это ты? Хорошо, что ты пришла!

— Снова алярм… Когда это кончится? Мне страшно.

Мужчина вглядывается в небо, где кружится конвой истребителей, рассыпающий яркие магниевые ракеты. Они повисли на парашютах, как огромные свечи чудовищного канделябра.

— Бежим, Берта! Будет бомбежка.

— Бежим, Вилли. Я сегодня боюсь… Это неспроста они зажгли столько ракет.

Он открыл стальные двери и увлек перепуганную Берту вглубь подземелья.

— Теперь мы в безопасности. Над нами восемьдесят метров камня, недосягаемые никакой бомбе. Успокойся!

Скупо освещенные фонариком тени слились в объятиях. Она прижимается больше от страха, чем от любви, но ведь он же мужчина, сейчас весна… Переживет ли ее немецкая девушка с толстыми ногами, крупной, развитой грудью, сработанная для грубой работы?

Наступила пауза. Она, дрожа, прислушивается к взрыву бомб. Солдату не страшна война, он в ней видит потребность, утеху, но девушке страшно.

— Мы победим! Провидение поможет фюреру.

— Ох, фюрер! — произносит со вздохом Берта.

— Нас спасет техника. Мы имеем лучшие в мире летающие бомбы и еще кое-что, новое. Особенное! И скоро мы победим! Мы разрушим весь мир, если он не захочет покориться нам! Мы уничтожим народы.

— О, если бы, — безразлично отвечает Берта — она не хочет ничего больше… Она хочет немного покоя, покоя и покоя, — она хочет спать в своей кровати, каждую ночь, вместо дрожания в погребе… Какое небольшое и скромное желание…

— Мы добудем территории, где чудная земля. Такая мягкая и плодородная, как твои груди… и тогда ты, я, мы — немцы, сверхчеловеки придем туда, как завоеватели и хозяева. Мы — высшая раса, должны плодиться, как ни одна нация на земле… Мы запретим плодиться и размножаться «им», — покоренным!.. Мы наплодим детей — таких маленьких Альфредов, Адольфов, Фрицев, Эрн… Нас должно быть пятьсот миллионов… У нас будет сын. Он будет солдат — сын великой нации солдатов, — возвышенно, по-новому объяснялся в любви солдат Вилли Бредель. Он гладил упругое Бертино тело, горящее в сладкой истоме, и мечтал вслух, тихо мурлыкая, как кошка.

— И будет у нас домик под черепицей, вокруг цветники, кисейные занавески? — спросила мечтательно Берта.

— Будет, Берта… На той земле, где мне повредили ногу… Но это ничего — на нас ведь будут трудиться рабы!

— Не один, а много?

— Много, дорогая… Ты будешь сегодня моею?..

— Рано еще… Впрочем, хорошо, — в дрожи, то ли действительно от любви, то ли от страха остаться одной в тревожную ночь, ответила девушка, раздумывая: «Все равно нет жизни… не сегодня, так завтра этот смертельный груз может обрушиться на землю и, обезобразив тело девушки, не познавшей любви, похоронить под грудой руин».

— Мы должны сегодня зачать сына… вместе с победой у нас появится потомство, — страстно говорил Вилли, прижимая к себе девушку.

Их тела слились воедино, но…

…Разверзлась земля и огненным смерчем развеялись мечты. Их тела превратились в космическую пыль, мгновенно поднявшуюся в клубах дыма в стратосферу…

3. Вулкан в Альпах

Голубая ночь, будто бирюзовыми изразцами отделан купол чудного храма Вселенной.

Вдоль Млечного пути летели тысячи четырехмоторных аэропланов. Торжественно-могущественный гул накрывал землю, а все дышащее опутывал невидимыми сетями животного страха.

Магниевые ракеты, повисшие в небе яркими световыми зонтами, освещали притаившуюся землю, рельефно выделяя каждый бугорок, строение и одиноко бегущего человека.

— Беги! — подхлестнул внутренний, властный голос. — Это не трусость. Нет. Но никому не хочется умирать!

Наступила сильная реакция и человеку захотелось жить. Он страстно шептал:

— Пусть погибнет «Голубой дьявол», обезьяны, все!

На миг вспомнилось оскаленное, чудовищное лицо японца, сверкающее светящимися фарами очков.