За пивом! Крупнейший пивной забег в истории, воспоминания о дружбе и войне - Джон Донохью
– На какую линию?
– На любую в Нью-Йорк, – ответил я.
Он отвез меня к терминалу «Американ Эйрлайнз», где я взял билет. Не знаю уж почему – может, из-за того, что борт был полупустой, – мне досталось место в салоне первого класса. Рядом со мной уселся какой-то мужик средних лет в хорошем костюме. Он спросил, куда я держу путь, и я ответил ему:
– Домой. Просто домой.
Мне кажется, мой возраст и только что купленная одежда навели его на какую-то мысль, и он поинтересовался, не из Вьетнама ли я.
– Угадали, – сказал я и добавил: – Нет, я не служил. Всего-навсего навещал друзей… В общем, длинная история.
– Нам лететь шесть часов, – пожал он плечами, – я весь внимание. И как насчет выпить?
Он заказал коктейль, один из тех, что разносят на борту, и я решил, что возьму себе то же самое. Это был «Манхэттен», раньше я его не пробовал. Но осушил целых четыре бокала, пока закончил свою историю. Затем в какой-то момент в иллюминаторах показались небоскребы Нью-Йорк Сити, и на глаза у меня навернулись слезы. Небоскребы высились над землей, словно грозя облакам. Я не мог дождаться той минуты, когда сойду с самолета в аэропорту Кеннеди.
Я попрощался с бизнесменом из соседнего кресла и поймал такси:
– В Инвуд, на Манхэттен. Точнее, к «Доку Фиддлеру» на углу Шерман и Ишам.
Был уже глубокий вечер, когда я доехал до места, и городской центр на том берегу Ист-Ривер сверкал и переливался, как россыпь кристаллов. Я был счастлив. Я вернулся домой и, вспоминая о тех, кто остался во Вьетнаме, пожелал им того же самого. Я отправился туда, чтобы сказать им, что мы помним о них, и, конечно, этот поступок был на грани безумия. Так говорили многие. И вот сейчас я стою у порога нашего паба, где все и начиналось.
Я вошел. Внутри яблоку было негде упасть. Кто-то заметил меня:
– Чики?! Это Чики!
У стойки встрепенулся Джордж Линч. Наш Полковник.
– Чики! Чики, мать твою! Ты живой!
– Ага, – сказал я, – живой… Как Томми, и Рик, и Кевин, и Бобби.
Они обступили меня, и тут началось такое веселье, что я мигом забыл о том, какой глупостью с моей стороны было подписаться на все это. Полковник, который вообще не пил за стойкой, нацедил себе целую кружку и поднял ее в воздух:
– За Чики! За Чики и за то, что он сделал! За то, что отвез нашим парням пиво вместе с нашим уважением и гордостью! И любовью, черт меня возьми!
Было еще много тостов и теплых слов. И много историй. Я заметил у них над баром карту, на которой кто-то следил за моими приключениями, отмечая мой маршрут по письмам Рика и других парней. Наконец, когда прошло уже достаточно времени, они предложили подбросить меня домой. Но я попросил отвезти меня к родителям, в Нью-Джерси.
Было чертовски поздно, и я звонил и звонил в дверь, пока наконец не послышались отцовские шаги.
– Чики?! Боже мой, Кэтрин! Это Чики!
Навстречу выбежала мама в ночном халате и со слезами бросилась мне на шею. Она долго обнимала меня, прежде чем сказать:
– Чики! Пообещай мне, что ты больше никогда туда не поедешь!
– Конечно, мам, – поклялся я. – Конечно. Я обещаю.
И это была самая простая и чистосердечная клятва из всех, что я дал.
Послесловие
Размышления о путешествии
По возвращении в Нью-Йорк я стал смотреть на Вьетнам иначе, чем раньше. Я думал о двадцатилетних ребятах и их разрушенных семьях и о том эгоизме и просчетах власть предержащих, которые к этому привели. Мыслей и чувств было так много, что лишь спустя долгое время я смог привести их в порядок.
Проболтавшись на берегу пару месяцев, я снова отправился в море, чтобы продолжить карьеру торгового моряка. Я сходил на каботажном танкере от побережья Мексиканского залива до Новой Англии и обратно. Постоянный контракт я не подписывал – корабль не заходил в иностранные порты, – так что я мог уволиться в любое время. И, когда мы пришли в Новый Орлеан, я так и поступил.
В Новом Орлеане я вновь попытался осмыслить все, но, как я ни любил этот город, он питался теми же новостями, что и Нью-Йорк. Война и протесты против нее так же господствовали в эфире.
Студенческие демонстрации против войны одна за другой потрясали университетские кампусы по всей стране. Репортажи об этом шли сплошной чередой и приносили тревогу. А когда я искал новости с полей сражений, то находил их лишь на последних страницах газет или в ночных телевыпусках. Пресса и телевидение перестали рассказывать нам о патриотизме солдат или, наоборот, о падении воинского духа. Вместо этого акцент сместился на то, как широко распространились среди парней наркотики.
Оставались, правда, сводки потерь. Нам представляли число погибших с обеих сторон, словно речь шла о футбольном матче. Враг потерял убитыми 346 человек, а мы «всего лишь» 25. Как будто мы ведем счет в какой-то игре, а не складываем на алтарь молодые жизни. Наши или чужие. Некрологи превратились в нечто наподобие коротких рекламных объявлений. В самом лучшем случае вам сообщали имя, возраст и школу, которую окончил солдат. Был ли он единственным ребенком в семье? Подающим надежды ученым? Будущей звездой бейсбола? Молодым отцом? Умел ли подбодрить товарищей веселой шуткой в самый мрачный момент? Кто он? Его убили в самом начале жизни. И ведь не то, чтобы американцы сознательно вычеркивали их из памяти, – у нас просто не было за что зацепиться мыслью.
Даже в наши дни у столь многих из 58 307 имен (включая 8 женских) на мемориальном сайте Фонда ветеранов Вьетнама нет личной истории. А там, где еще теплятся поминальные свечи, их огонь поддерживают руки родных и друзей.
Меня мучил вопрос, а стоило ли оно того? Он вгрызался в мое сознание и переворачивал мое представление о самом себе. Я решил съездить на родину предков, в Ирландию, в графство Корк, где выросла и откуда перебралась в США моя бабушка Абина Донохью. Это было в конце девятнадцатого века. Здешние зеленые поля, взбегающие на холмы, подарят покой моему сердцу и помогут взглянуть на мир за границами соседнего квартала. На мир целиком. И тут в «ящике» не особо говорят о Вьетнамской войне.
Зато много и обстоятельно говорят об Ирландских «событиях». В этом была своего
