Уроки агенту розыска - Алексей Федорович Грачев
Яров тоже сразу решил:
— Раз взятку дает человек, чего-то боится. Веди-ка ее, Пахомов, сюда. Поговорим с ней на первых порах мы сами.
Инна Ильинична покорно пошла к выходу. Смеялись, покрикивали вслед женщины на скамье:
— Помоложе бы взял, парень. Вон Катька…
Катька — молоденькая девица — скалила зубы, крутила головой с накладной косой. И снова взахлеб вслед Косте закричали Хобкин с «Хомутом», запели песню и те два, ругавшиеся до этого, беспризорника, заматерился густо бродяга. В коридоре от наступившей враз тишины даже зазвенело в ушах. И тут вот Инна Ильинична оживилась. Обернулась и торопливо заговорила:
— Я надеюсь, молодой человек, что вы не обидите меня. Посочувствуйте мне: попасть в такое общество, что может быть ужаснее для культурной женщины. Меня, действительно, зовут Анна Васильевна. А Инной Ильиничной звали просто так, мои знакомые, шутки ради, что ли.
— Идите, гражданка, — попросил строго Костя, — некогда мне слушать. Работы много и без вас…
Инна Ильинична улыбнулась криво, пошла по коридору заплетающейся походкой. Того и гляди, опустится на доски пола, затертые ногами, под эти слабо мерцающие пыльные окна. И опять, уже не оглядываясь, заговорила:
— А знаете ли вы, что ваш учитель Семен Карпович взял у Артемьева золотые кольца. Его выпустил на свободу, а кольца себе. Да его ваш суд расстреляет сразу же, как узнает. Я могу рассказать об этом, если вы не промолчите. Как вы будете жить потом, когда Семена Карповича не будет на свете. Совесть замучает…
— Идите, гражданка, — снова упрямо повторил Костя и подтолкнул ее в спину. Она посмотрела на него умоляющим и злым взглядом, в глазах блеснули слезы. Но вот резко повернулась и уже решительно и быстро пошла по коридору. В кабинет Ярова вошла уже другая женщина — гордая и надменная. Села в кресло рядом со столом, взяла папиросу, предложенную Яровым. Раскурила неторопливо, выпустила клуб дыма и стала в упор разглядывать Ярова. Тот покраснел чуть и, чтобы прогнать это смущение, усмехнулся, склонил голову:
— Ну, так рассказывайте, Инна Ильинична, что за человек был у вас в гостях, в черной куртке.
Она ответила спокойно и твердо:
— Меня зовут Анна Васильевна. Это указано в документе, который отобрали ваши люди. А ночевал у меня случайный знакомый. Я познакомилась с ним возле трактира. Очень интересный мужчина, неотразимый, влюбилась, едва увидела. Пошла бы за ним на край света.
Она явно издевалась. И даже кривила губы и сажала в Ярова струю за струей табачного дыма. Тот улыбался и кивал головой, как доверял ее словам. Спросил вежливо:
— Конечно, это был не Сеземов. В дальнего родственника есть ли смысл влюбляться…
Вот теперь стало ясно, что женщина пыталась бодриться, пыталась играть роль безразличной. Как-то сразу понурилась, согнулась, ответила глухо:
— Нет, конечно, это не Сеземов был. Того я давно не встречала.
И придавила папиросу с силой о пепельницу, прикусила вдруг губу, как боясь расплакаться. Яров вышел из-за стола, аккуратно загоняя гимнастерку под ремень. Обошел Инну Ильиничну и остановился возле Кости.
— Ты, Пахомов, можешь идти. У нас разговор долгий, он еще будет продолжен в Чрезвычайкоме. Там давно хотели с нашей знакомой повидаться да потолковать…
В ответ звонко щелкнули пружины кресла, в котором сидела Инна Ильинична. Уткнулась лицом в локти, зарыдала глухо.
29
Конец августа был тревожный. Горели железнодорожные мастерские, подожженные контрреволюционерами, уезды со страхом ждали появления новой банды во главе с унтером царской армии Иваном Решко, затопила губернию волна самогоноварения, проституции, беспризорности. И не выходила из головы история с Инной Ильиничной. Шел ли в губрозыск, сидел ли за разбором какого-то нового преступления, слушал ли лекцию работника Губкома партии, стоял ли в очереди в милицейской столовке за котелком супа из пшена, так называемого «кондёра», ждал, что вот сейчас кто-то скажет торопливо:
— Ребята, арестован Шаманов. Преступление по должности.
Но никто не говорил таких слов. И сам Семен Карпович, как всегда, приходил на работу, командовал, покрикивал, хотя знал, что Костя арестовал Инну Ильиничну. Будто ничего не случилось.
А тут еще вызвали в Чрезвычайком поздним уже вечером. В небольшой комнатке, тускло озаренной электрической лампочкой, было трое. Впервые близко увидел, председателя губчека Агафонова. Он стоял у круглого камина, заложив за спину руки, словно грел их. Четко выделялись запавшие скулы, широкий лоб. Запрокинул голову с коротко остриженными волосами, прижался затылком к камину, будто тоже грел или разглядывал потолок старинного особняка, исчерченный лепными квадратами. Оглянулся на вошедшего Костю, двинул широким плечом, поправляя наброшенный поверх пиджак.
— Проходи, Пахомов, и садись.
За круглым, на тоненьких ножках столиком, сидел молодой мужчина в гимнастерке с расстегнутым воротом и в красноармейской фуражке с красной звездой. А на стуле возле зарешеченного окна — согнувшись, исхудавший до неузнаваемости Сеземов. Вот он поднял голову, вытянулись еще больше плоские черные от щетины щеки. И опять уставился в пол, выложенный паркетными плитами. Кажется, не удивился ничуть.
— Смотри-ка, Пахомов, — проговорил Агафонов осипшим голосом, — ангел какой сидит. Только крылышки ему прицепить к лопаткам и вспорхнет в райскую обитель. Взяли его вчера в Рождественской церкви. Прятался в чулане, а по соседству в тайнике, в гробах пустых оружие — пистолеты, да браунинги, да гранаты. А он говорит, будто ночевать зашел к попу, мол, негде ему голову прислонить стало, как дезертировал из полка, да из командиров санитарии. Бывший царский поручик и вдруг взялся ухаживать за больными красноармейцами. От радости, значит, решил господин Сеземов послужить, верой и правдой революции. Говорит, плохо чувствовал себя, вот и ударился в дезертиры. Простить просит. Мол, завтра же поедет на фронт.
— Так кто такой был у Инны Ильиничны в гостях в черной куртке и красноармейском шлеме? Кто? — вдруг сразу изменившимся голосом угрюмо спросил он.
— Скажешь ты мне или нет, белогвардеец?
Стул скрипнул. Сеземов еще ниже пригнул голову к коленям, потер ладони рук.
— Я не знаю… Какая-то нелепость, уверяю вас…
— Не знаешь…
Агафонов опять обернулся к Косте:
— Оказывается, он и Озимова не знает.
Сеземов снова пригнулся на стуле, заговорил торопливо:
— Верно, был я
