Николай Стуриков - Сотый шанс
Мы просили дать книги нам. Не разрешили.
С большим трудом удалось заполучить том И. А. Крылова. Это были басни, изданные еще при жизни автора, в 1825 году, в Париже. Басни напечатаны одновременно на трех языках — французском, итальянском и русском. Несколько дней немцы проверяли ее, прежде чем разрешили читать нам.
Во время обхода раненых я носил книгу с собой и передавал товарищам. Между строк в ней писались сообщения о положении на фронте. Они вселяли в нас уверенность в скорой победе.
Книгу басен И. А. Крылова мне удалось сохранить до дня освобождения из плена. Я вложил в нее две религиозные открытки, чтобы придать ей иной характер.
Она и сейчас находится у меня в домашней библиотеке и напоминает мне о друзьях-летчиках, с которыми я прошел суровые и тяжелые испытания».
В Гроссмеергофен привезли семерых молодых летчиков. Их закрыли в третьей камере. Рано утром доктор сделал им перевязки, но поговорить не удалось. Охранник дернул за рукав. Разговаривали только глазами.
Следующим утром опять разговаривали только глазами.
Дня через три из третьей камеры загрохали в дверь:
— Камрад капут, камрад капут! Шнель доктора, шнель доктора!
Немцы привели в камеру Воробьева.
Двое пленных лежали с закрытыми глазами.
Осмотрев их, врач понял: не так больны, как хорошо играют роли больных. Значит, что-то задумали…
— Подозреваю сыпной тиф…
Доктор знал, как боятся этой болезни немцы, и его «ход конем» удался: переводчик и охранник мигом оказались в коридоре.
Один из летчиков попросил Воробьева принести гармонь.
— С музыкой умирать легче, — сказал и подмигнул.
Немцы согласились: пусть потешаются, все равно конец.
Пленные перетаскивали кирпичи во дворе замка. Воробьева остановил пожилой немец в плаще и пенсне, тот, который вел «дружескую» беседу.
— Почему тифозные играют?
— У нас есть поверье: если человек умирает с музыкой, его душа попадает в рай.
— Большевики верят в бога?
— У нас не все большевики. А религия — частное дело каждого. Конституцией она не запрещена.
При очередном обходе «тифозных» доктор бросил взгляд на окно. Летчики испуганно посмотрели на врача.
— Ничего, ничего, — успокоил он. — Это к лучшему.
Он понял, что под грохающую басами гармонику пленные пилили железную решетку. Ночью это было нельзя, шум сразу услышат. Понял и сказал:
— У меня других больных много. Оставлю бинты, мазь и лекарство.
А под утро в замке — стрельба.
Пленных выгнали из камер. Пересчитали. Загнали обратно, снова выгнали.
Утром пищу не выдавали, на работу не вывели.
Многие не понимали, в чем дело.
Доктор догадывался…
А перед вечером всех выстроили во дворе. Объявили, что сбежали «тифозные» из третьей камеры. Через два часа их поймали и теперь расстреляют у всех на виду. Ведется строгое следствие, и пособники побега будут наказаны.
Пленных снова водворили в камеры.
У немцев было правило: пойманных при побеге казнить перед строем. Но семерых из третьей камеры на казнь не приводили. Позднее прошел слух, что «тифозных» не нашли.
К заключенным в камеру, где был и Воробьев, подсадили двоих новеньких, которые намеревались сблизиться с ним. Намекнули, чтоб помог бежать, не сможет ли сделать нечто, подобное истории с гармошкой.
— Не по адресу обратились, — отрезал провокаторам.
Но на допросе ему недвусмысленно сказали:
— Ваше дело, доктор, может кончиться плохо.
Шло время. Прямых улик против Воробьева немцы не нашли. И опять его пригласили в просторный кабинет старого «знакомого» с интеллигентным лицом, в пенсне. В креслах сидели офицеры из комендатуры. Хозяин, видимо, продолжая ранее начатый разговор, говорил что-то об «эластичной» обороне, «выпрямлении» линии фронта, о том, что в действие вступают свежие и главные силы, которые окончательно разгромят обескровленную армию большевиков, будто бы русские уже запросили мира. Потом повернулся к Воробьеву:
— Война, доктор, на исходе. Вам, повторяю, полезно подумать о будущем. Как врач, вы могли бы прекрасно устроиться в Германии. Хотите быть военным — получите высокое звание и пост. Хотите быть гражданским — будет у вас хорошая служба.
— И что для этого от меня нужно? — Воробьеву хотелось скорее закончить неприятный разговор. Он знал о положении на фронтах и не понимал, почему перед своим закатом фашисты на что-то надеются, хотят склонить его на свою сторону, почему он оказался вроде той соломинки, за которую хватается утопающий?
— Нужно очень немногое. Вы, очевидно, соскучились по своей семье. Напишите ей, а мы письмо перешлем по адресу.
— Неуместная шутка.
— Но вы можете выступить по радио и будете — как это? — вольный казак, иметь условия, как у профессора.
Воробьев знал, кого они имели в виду, называя профессором. Тот носит немецкую форму, прислуживает им с сорок второго года. И никакой он не профессор, а просто старый врач то ли из-под Житомира, то ли из-под Винницы. В Германию поехал к дочери по ее письму. Она хорошо зарабатывала… на том, что на открытках отнюдь не божественного содержания ее стан пришелся по вкусу бюргерам и средним фюрерам. Теперь, когда близился час расплаты, «профессор» потускнел, заметался в поисках выхода. Он боялся своей страны и не знал, как ему быть.
Воробьев ответил:
— Я прекрасно сознаю, что как военнопленный я — беззащитное лицо. Но в своих убеждениях я никогда не колебался. Присягу не нарушу, если даже и придется умереть.
Среди немцев в лагерях всегда находились такие, которые сочувственно относились к русским. Таким здесь был один из переводчиков. Когда он дежурил по лагерю, — его комната соседняя с камерой пленных, — настраивал приемник на Москву, и за стеной слушали сводки Совинформбюро.
Доктор перетаскивал кирпичи во дворе, когда переводчик задержал его будто бы по делу.
— Вы мужественно вели себя на «агитбеседе». Офицеры отметили, что так поступает настоящий солдат. Завтра вас отправят в другой лагерь, в Баварию. Больше я, к сожалению, ничего не знаю.
Бавария… Значит, еще глубже в Германию… Значит, не здесь он встретит близкую Красную Армию… Значит, сроки на гибель или освобождение оттягиваются…
Начались немецкие лагеря со своей земли, с Николаева. Потом были Одесса, Восточная Пруссия, Лодзь, Судеты, Кляйнкенигсберг… Как много этапов. Пошел второй год, как он, Воробьев, под охраной, под охраной…
— Николай, не спишь?
Сосед по койке вздохнул:
— Даже не дремлю, Алексей Федотович.
