Дзен и искусство ухода за мотоциклом: исследование о ценностях - Роберт М. Пирсиг
— И все равно, — говорит Джон, — вот этот тип сказал, когда мы подъезжали, что мы здесь только приземлимся, а мы еще и не закончили это «приземление».
Я смеюсь. Я не хотел его на это настраивать. ДеВиз тоже улыбается. Но потом Джон поворачивается ко мне и говорит:
— Слушай, ты, должно быть, совсем с ума сошел — в смысле, совершенно спятил — если уехал отсюда. Мне наплевать, какой здесь колледж.
Я вижу, как ДеВиз потрясенно смотрит на него. Потом сердито. Бросает взгляд на меня, и я отмахиваюсь. Возникает какой-то тупик, но я не знаю, как из него выбраться.
— Прекрасное место, — слабо отвечаю я.
ДеВиз оборонительно произносит:
— Если б ты немного пожил здесь, то увидел бы и обратную сторону.
Преподаватель согласно кивает.
Тупик порождает молчание. Такое, при котором примирение невозможно. То, что сказал Джон, не было недобрым. Он добрее любого другого. Это знает он и знаю я, но не знает ДеВиз: от человека, о котором они оба говорят, сейчас осталось немного. Просто еще один представитель среднего класса средних лет, просто существует. В основном, беспокоится за Криса, а так — ничего особенного.
Но того, что знают ДеВиз и я, не знают Сазерленды: кто-то был — человек, который здесь когда-то жил, творчески горел какими-то идеями, о которых никто до этого не слышал, но потом случилось что-то необъяснимое и неправильное, и ни ДеВиз не знает, как или почему, ни я. Причина тупика, нехорошее чувство — оттого, что ДеВиз думает, что этот человек сейчас здесь. И я никак не могу сказать ему, что это не так.
На короткое мгновение высоко на кромке хребта солнце разбивается стволами деревьев, и на нас опускается ореол света. Он расширяется, освещая все внезапной вспышкой, вдруг захватывает и меня тоже.
— Он видел слишком много, — говорю я, все еще думая о тупике, но ДеВиз, по всей видимости, озадачен, а Джон не воспринимает вообще, и я осознаю это non sequitur[10] слишком поздно. Вдалеке жалобно кричит одинокая птица.
И вот солнце неожиданно исчезает за горой, и все ущелье погружается в тусклую тень.
Про себя я думаю, насколько непрошенно это было. Таких заявлений просто так не делаешь. Выходишь из больницы с пониманием того, что не делаешь.
Появляются Джинни с Сильвией и предлагают нам распаковаться. Мы соглашаемся, и Джинни ведет нас в комнаты. Я вижу, что на моей постели — теплое одеяло от ночного холода. Прекрасная комната.
За три ходки к мотоциклу и обратно я переношу все. Потом иду в комнату Криса посмотреть, не нужно ли чего разложить у него, но он бодр, взросл, и помощь ему не нужна.
Я смотрю на него:
— Как тебе здесь нравится?
— Здорово, но совсем не похоже на то, что ты вчера вечером рассказывал.
— Когда?
— Перед тем, как ложиться спать. В хижине.
Я не понимаю, о чем он. Крис прибавляет:
— Ты сказал, что здесь одиноко.
— Чего ради мне было такое говорить?
— Я откуда знаю?
Мой вопрос раздражает его, поэтому я оставляю тему. Должно быть, ему приснилось.
Когда мы спускаемся в гостиную, я чую аромат жарящейся на кухне форели. В углу ДеВиз склонился над камином, поднося спичку к газете под растопкой. Мы некоторое время наблюдаем за ним.
— Топим камин все лето, — объясняет он.
Я отвечаю:
— Странно, что здесь так холодно.
Крис говорит, что тоже замерз.
Я отсылаю его за свитером и прошу захватить мой тоже.
— Это вечерний ветер, — говорит ДеВиз. — Дует по ущелью с высоты — вот там действительно холодно.
Пламя внезапно вспыхивает, затем угасает, потом вспыхивает опять — от неровной тяги. Должно быть, ветрено; я выглядываю из огромных окон, составляющих целую стену гостиной. В сумерках на той стороне ущелья вижу редкие движения деревьев.
— Но правильно, — говорит ДеВиз, — ты сам знаешь, как холодно наверху. Ты же там обычно все время проводил.
— Возвращает воспоминания, — говорю я.
На ум приходит один обрывок: порывы ночного ветра вокруг лагерного костра — он меньше, чем тот, что сейчас перед нами, защищен скалой от верхнего ветра, потому что вокруг нет деревьев. Рядом с костром — кухонная утварь и рюкзаки, чтобы было лишнее укрытие от ветра, канистра с талой водой. Воду надо собирать рано, потому что выше границы лесов снег не тает, когда солнце садится.
ДеВиз говорит:
— Ты сильно изменился.
Он искательно смотрит на меня. Его выражение лица, кажется, спрашивает, запрещенная это тема или нет, и по моему виду он догадывается, что да. Добавляет:
— Все мы так, наверное.
Я отвечаю:
— Я совсем не тот человек, что прежде. — И это, кажется, приносит ему некоторое облегчение. Осознавал бы он буквальную правду этого, облегчение было бы намного меньшим.
— Много чего произошло, — говорю я, — и возникло кое-что, из-за чего потребовалось все это немного распутать, по крайней мере, в моей собственной голове, — вот, отчасти, почему я здесь.
Он смотрит на меня, ожидая продолжения, но у камина появляются преподаватель живописи и его жена, и мы замолкаем.
— Судя по шуму ветра, ночью будет буря, — говорит преподаватель.
— Не думаю, — отвечает ДеВиз.
Возвращается Крис со свитерами и спрашивает, есть ли в ущелье какие-нибудь призраки.
ДеВиз смотрит на него удивленно и весело:
— Нет, но есть волки.
Крис задумывается и спрашивает:
— А что они делают?
— Доставляют неприятности скотоводам, — хмурится ДеВиз. — Убивают телят и ягнят.
— А людей преследуют?
— Никогда не слыхал, — отвечает ДеВиз и, видя, что это Крис разочарован, добавляет: — Но вполне могли бы.
За обедом форель из ручья сопровождается массачусеттским шабли. Мы сидим порознь в креслах и на диванах по всей гостиной. Одна стена комнаты целиком занята окнами, которые выходили бы на ущелье, но сейчас снаружи темно, и они отражают лишь огонь в камине. К его теплу примешивается внутреннее тепло от вина и рыбы, и мы почти ничего не говорим, если не считать одобрительного бормотания.
Сильвия вполголоса просит Джона посмотреть на большие горшки и вазы, расставленные по комнате.
— Я обратил внимание, — реагирует Джон. — Здорово.
— Работы Питера Вулкаса, — говорит Сильвия.
— Да ты что?
— Он был учеником мистера ДеВиза.
— Ох Господи! А я чуть было
