Николай Панов - В океане
Старший механик стоял около рояля, глядел с благоговением. Чего бы ни дал, чтобы прикоснуться к клавишам, на которые так часто ложились пальцы Эдварда Грига! Но крышка была опущена. Приподнять бы ее, хотя бы взглянуть на клавиши!
— Переведите, Семен Ильич, спросите, открыть рояль можно? — сказал наконец старший механик.
Хранительница музея, присевшая в углу комнаты у столика с веерами открыток — видов музея, с готовностью кивнула. Трепещущими от благоговения пальцами Тихон Матвеевич коснулся полированной поверхности, поднял крышку и отшатнулся, будто увидел ядовитую змею.
На слоновой кости клавишей лежала горка пепла и позолоченный окурок сигареты, видимо притушенный, брошенный здесь одним из туристов…
Вот дела-то какие, Тихон Матвеевич, — выйдя на чистый лесной воздух, остановившись рядом со старшим механиком, сказал Агеев. Тихон Матвеевич молчал, опустив голову, сжав в кулаки большие, жилистые руки. — И тут, значит, они себя показали… А к слову сказать… — мичман коротко передал разговор с норвежцем, его предупреждение.
Варвары! — взорвался старший механик. Полнота чувств требовала выхода, и Тихон Матвеевич был рад, когда, вскинув глаза, встретил понимающий, сочувственный взгляд мичмана. — Какое надругательство над искусством! А что касается этого предупреждения… Вы вот что, поговорите с сигнальщиком нашим — Фроловым. Видел он, что какой-то тип подходил к борту «Прончищева», мигал кому-то… Всего можно ждать от таких изуверов.
Да, Фролов мне уже сказал… И будто бы, Тихон Матвеевич, прямо на вас смотрел тот парень. Я подумал — не знакомый ли вас вызывал на пирс, может, с какого другого корабля?
— Нет здесь у меня знакомых, — буркнул старший механик.
— А если не вам он мигал — стало быть, еще кто стоял на баке?
Тихон Матвеевич пожал плечами.
— А Димка Фролов говорит: будто тогда, на баке, что-то вас расстроило шибко.
Старший механик, насупившись, молчал.
Учтите тот факт, Тихон Матвеевич, — сказал, тоже помолчав, Агеев, — здесь, в секторе капиталистических стран, должны мы, советские люди, стоять сердце к сердцу, ничего не таить друг от дружки. Да и народ говорит: куда правда ни свернет, а с ней не разминешься.
Ничего я от вас не таю! — взорвался Тихон Матвеевич.
Мичман молчал, задумчиво грыз травинку.
— И, если хотите знать, это глубоко частное, личное дело…
Тихон Матвеевич покраснел раздраженно, прижал к груди трепещущую ладонь:
Но в конце концов я должен быть как-то огражден… У меня трудная работа. Уверяю вас — я не подавал повода для этого преследования.
Так почему же он преследует вас? — спросил боцман.
Какой такой он? Она! Глафира эта! Ходит за мной по пятам, навязывает свои чувства. Я уверен — пластинку похитила она.
Пластинку? — удивился Агеев.
Да, патефонную пластинку «Инвенции Баха». — Тихон Матвеевич сказал это неохотно, словно жалел, что проговорился… — Но заметьте, я не хочу затевать скандал. Хотел было заявить об этом замполиту, но потом решил пренебречь.
Зачем бы ей пластинку у вас красть?
Не знаю. Во всяком случае, заходила как-то ко мне в каюту — и после этого пропала эта редкая запись, которую успел проиграть всего лишь один раз. С тех пор не оставляю в двери ключа.
А с ней вы не объяснились о пропаже?
Пробовал… Сегодня, как раз перед поездкой сюда… Но она опять начала о любви. Я, правда, вдовец, но это не дает ей права… Я выскочил на бак, как из бани… Запугала меня женщина эта!
А вы где на баке стояли — у трапа или ближе к якорь-цепям? — без видимой связи с предыдущим, с интересом спросил Агеев.
У самого трапа стоял… — большим платком Тихон Матвеевич стирал с лица пот.
Он взглянул на мичмана — и поразился. Напряженная настороженность сошла с лица Агеева, сменилась доброй, мягкой, почти мечтательной усмешкой.
Стало быть, он в иллюминатор смотрел, — сказал мичман.
При чем здесь иллюминатор?
Под баком, как раз где вы стояли, — каюткабуфет. Там, верно, Татьяна Петровна хозяйством занималась, — пояснил чуть застенчиво Агеев. — Ну этот парень, ясно, и засмотрелся на нее с пирса. И подмигнул ей… Может быть, таким манером познакомиться хотел — как малокультурный европеец. Дело объяснимое: кто такую девушку увидит — каждого к ней потянет.
Да, конечно, Глафире он не стал бы подмигивать! — сказал Тихон Матвеевич с содроганием. — Но знаете, мичман, именно Глафира Львовна, когда я отступил, так сказать, под ее натиском на бак, зашла в ту каютку…
Глава семнадцатая
ЧЕТВЕРО В БАРЕ
Три моряка не спеша поднимались из порта в город. Прямо от воды начинались деревянные, крытые черепицей дома: поверх остроконечных крыш — большие рекламы табачных фирм, на стеклах окон и вдоль деревянных фасадов — фамилии владельцев размещенных здесь лавок и контор. Витрины портовых лавчонок пестрели глянцевыми пачками сигарет, платками ярчайших расцветок, ножами в кожаных чехлах.
У дверей подвальных помещений — рыболовные принадлежности, сети, удилища, бухты толстых и тонких тросов, сложенная кипами парусина.
В одной из витрин блестели серебром и бронзой маленькие и большие кресты, виднелись картинки религи-озного содержания, лежали толстые книги с крестами, тисненными на переплетах.
— Здесь миссионеры своим товаром торгуют — отпущением всяких грехов, — сказал авторитетно Фролов. Не впервые бродил он в заграничных портах. — А вот если в ту лавчонку, в подвальчик зайти — тебе татуировку на любой части тела выбьют, по последнему слову техники! — Он лукаво прищурил глаза. — Может, зайдешь, Жуков? Разукрасят тебя, как индейца! А потом рядом крестик и библию купишь, чтобы в море тебя косатки не съели.
— Не очень смешно, — ответил рассеянно Жуков… Узкие, мощенные плиточным камнем, стремящиеся вверх переулки.
Деревянные домики, потемневшие от времени, с висячими галереями, выступающими над мостовой, тесно жмутся друг к другу.
Тяжелым запахом китового жира, сырым, холодным воздухом тянет из переулочных щелей. Здесь и там сидят у дверей, чинят задумчиво сети молчаливые люди. Женщины стирают белье, на камнях играют белокурые дети. Кожаные ведра висят у входов в дома…
— Это у них, видно, противопожарная охрана, — сказал без улыбки Фролов, рассматривая ведра. — Не очень-то сладко живет здесь народ.
— Да, скучновато живут, в каких-то щелях гнездятся, — откликнулся Илюшин. — Начисто снести бы древность эту, нормальные дома построить.
— А слышали, товарищи, что норвежский лоцман рассказывал? — спросил Жуков. — Портовые кварталы здесь четыре раза сгорали с тех пор, как Берген стоит. Совсем недавно — в тысяча девятьсот шестнадцатом году — почти полгорода пожар уничтожил. И восстановлены эти кварталы в прежнем виде, вплоть до кожаных ведер и гербов над дверями, чтоб иностранные туристы на древний Берген могли любоваться. А свой народ пусть в сырости и духоте живет, от туберкулеза погибает.
