Николай Внуков - Один
Под вечер в первый раз увидел орла. Он ходил плавными кругами в небе, то поднимаясь на громадную высоту и становясь похожим на черный крестик, то опускаясь к вершине сопки, и тогда были видны темные перья на концах его крыльев и остро вытянутая вперед голова. Перья слегка шевелились, как пальцы, и этими чуть заметными движениями он направлял свой полет. Я наблюдал за ним очень долго, и за все время он ни разу не взмахнул крыльями.
Интересно: как он видит оттуда, сверху, землю, людей, наши города, корабли, машины? Что думает о нас? Может быть, мы кажемся ему беспомощными ползунками, которые едва волокутся по дорогам, но бывают иногда очень опасными. Или он рассматривает нас, как больших кротов, которые все чего-то роют и роют, жгут землю огнем, отравляют отбросами и дымом, мутят моря и реки и все никак не могут успокоиться? Наши самолеты для него неуклюжие странные птицы, которые производят нестерпимый шум, выбрасывают в воздух вонючий дым и не могут садиться, где захотят. Наши машины и пароходы тоже неприятно пахнут и страшно неповоротливы. А у него все так красиво, так ладно и главный двигатель всегда с собой! Плохо стало на месте, нет добычи или рядом опасность - два-три взмаха чудесными крыльями - и впереди все небо, все пути, новые горы и новые реки и такие просторы, какие нам и не снились! И настоящий полет - парение. Стремительный, бесшумный и абсолютно свободный. Будет ли человек летать так когда-нибудь?
Дома я смотрел на животных, на птиц и на деревья и не думал ни о чем. Раз они есть, значит, так надо. Так было и так будет всегда. И чего о них думать? Лучше сбегать к Тане и позвать ее в кино.
Как все переменилось во мне на острове! Пришли совсем другие понятия и мысли. И сам я, наверное, стал другим...
Орел опустился за сопку, и я закончил укладывать второй ряд камней. Теперь крышу не пробьет никаким дождем. Опять посидел внутри дома. Мне очень нравилась получившаяся комната - три шага в ширину, четыре в длину, только чуть поменьше, чем та, которая была у меня дома.
После ужина смотрел на закат.
На этот раз он был не огненным, а тускло-красным. Солнце превратилось в туманный багровый диск, который постепенно мерк, будто остывающий уголь. А облака, неизвестно откуда появившиеся к вечеру, стали фиолетовыми.
Краски...
Они могут быть светлыми, прозрачными, едва уловимыми, когда почти не различаешь оттенков и не понимаешь, голубой это или воздушно-зеленоватый, оранжевый или красновато-желтый. Такое бывает утром, когда солнце еще не взошло, все цвета приглушены и в то же время легки, как дым.
Они могут резать глаза неожиданными сочетаниями и переходами, особенно зимой, когда на белом фоне снегов все становится очень четким и голым. Тени лежат синие, зеленые, красные. Серое и темно-синее становится черным. А голубое небо - еще голубее и резче, особенно среди ветвей деревьев.
Они могут быть радостными и смеющимися. Я вспомнил одну поляну в тайге, на которой отец однажды устроил привал во время нашего похода <за красотой>, как он говорил. На ней было много разных цветов, и от их красок поляна буквально звенела и настроение стало такое, что не усидеть на месте. Хотелось ходить и ходить, и открывать все новые уголки, и впитывать в себя этот волшебный звон. Больше мне никогда не приходилось видеть такого, но эта поляна осталась со мной на всю жизнь.
А бывают страшные краски. Я уже видел такие перед грозой и перед волнами, обрушившимися на остров.
Эх, если бы я умел рисовать!
И тут я вдруг вспомнил, где я, и мне стало смешно.
Кисти, бумага, коробка с акварелью... Увижу ли я когда-нибудь это? Буду ли сидеть снова за партой, решать задачи, писать сочинения, спорить с мальчишками? Как далеко все! Да и было ли? Может, я всегда жил на острове, а та жизнь мне только снилась? Бывают ли сны ярче, чем жизнь?
Скоро меня стало клонить в сон.
Я пошел в каюту, раздул огонь в камине и завалился на кровать.
ЧТО ЖЕ САМОЕ ГЛАВНОЕ!
Утром долго не хотелось вставать.
Лежал, натянув на себя кусок японского матраца, смотрел на очаг, гадая, сохранился ли в нем огонь, на дырку иллюминатора и щель приоткрытой двери, через которые бил солнечный свет, на шкафчик, где лежали мои припасы.
Слабость гудела во всем теле. Даже глаза с трудом открывались после мигания. Мысленно стал пересчитывать, что у меня хранилось в шкафчике. В консервной банке горсти две сушеного шиповника. Несколько листков ламинарии. Пятнадцать луковок саранки. Грибы. Все это можно съесть за один раз. Однако надо было растянуть на день. А дальше что? Нет, к аллаху строительство! Сегодня - добывать пищу. Во что бы то ни стало. Нельзя, чтобы слабость свалила меня. Может быть, во время отлива попробовать в бухте? День начинается солнечный, вода, наверное, хоть немного прогреется, доплыву до рифов и надергаю мидий. Это после обеда. А сейчас встану и пройду за Левые скалы. Наберу ламинарии - там ее больше всего, - разложу на камнях для просушки... Поймать бы хоть одного краба - вот был бы обед! Но их что-то давно не видно. Как только вода становится холоднее, они все куда-то прячутся. Ладно, пока ламинарии и мидии.
Посидев на кровати, подождал, пока не прошло головокружение. Потом расшуровал огонь в очаге и поставил кипятить воду для завтрака.
На палубе еще лежала роса. Среди кустов на берегу ватными облачками дымился туман. Море застыло спокойное до горизонта. Солнце слепило медным блеском. Прибой у рифов едва заметен.
Я умылся из канистры и пошел завтракать.
Через полчаса, захватив кирку и два полиэтиленовых мешка, я уже пробирался между камнями к Левым скалам.
В те места, куда чаще всего приходилось ходить, я давно проложил тропки - убирал с дороги острые камни, забивал галькой щели между крупными валунами. Поэтому сейчас шел, почти не глядя под ноги. Эту часть острова я знал так, что мог пройти по ней с закрытыми глазами.
У Левых скал спустился к прибойной линии. За ночь на берег набросало много обрывков ламинарии. Я выбирал самые концы листьев, потому что они нежнее и быстро сохнут. У черешка лист слишком жилистый и невкусный.
Повсюду между камнями белели и розовели плоские раковины морского гребешка. В некоторых местах они образовывали целые россыпи. Раковины хрустели под ногами, как хворост. Сколько раз я пытался поймать живого гребешка! Но это мне не удалось ни разу. Гребешки обычно лежали на дне, на неглубоких местах, похожие на изящные блюдечки, однако стоило нагнуться над раковиной, как она быстро опускала верхнюю створку, подпрыгивала в воде и оказывалась на более глубоком месте. Они так ловко увертывались от рук, как будто видели меня. А может быть, у них действительно есть глаза?
