Сергей Алексеев - Утоли моя печали

От атласной хламиды источалась энергия, схожая с материнской, но как бы насквозь пронизанная сполохами иной чувственности – желанного женского тела, радости прикосновений к нему и жажды обладания. Все это не было похотью или сексуальной фантазией, скорее напоминало целомудрие первого поцелуя…

Наверное, это излучение и было эфиром – женским началом, как утверждала Ксения.

На сей раз Бурцев точно помнил, что не засыпал, но время остановилось, и теперь не только на часах. Он не мог, да и не пытался понять, когда и откуда явилась к нему Ксения, потому что это не имело никакого значения. Сначала он ощутил свою руку в ее ладонях и теперь уже не боялся, что она узнает его мысли и прошлое. Потом из разноцветных бликов соткалось лицо и оказалось совсем рядом, так что он увидел свое отражение в ее глазах. Будто издалека, словно крик ночной птицы, долетело чужое слово – она колдунья! – однако всколыхнуло только радость: да пусть будет она трижды колдуньей и ведьмой, только пусть излучается эта светлая, целомудренная и возвышающая энергия!

…Пробуждение было стремительным. Бурцев не успел зафиксировать, как Ксения спала у него на груди, заметил лишь отпечаток ее золотой сережки чуть ниже ключицы. Она мгновенно вскочила, набросила на себя хламиду, и дальше он слышал ее сверкающие весельем команды:

– Здравствуй! На воздух! Под небо! К воде!

Все-таки это было утро, правда, без солнца и пока без дождя…

Сергей послушно исполнял ее волю и заражался энергией, так что ведро ледяной воды, опрокинутое на голову во дворе, показалось бодрящим дуновением ветра. Потом он растирал ее полотенцем, а она его.

– А есть ли на свете Страна Дураков? – только и спросил он.

Ксения отчего-то встрепенулась, недоуменно замедлила свой стремительный ритм.

– Что это? Не знаю!.. Но спрошу Валентина Иннокентьевича при очередном контакте.

– Мне во сне приснилось… Люди бежали… А ты не дашь больше живой воды? Знаешь, у меня чувство похмелья…

– А ее больше нет. Вот когда принесут еще.

Они быстро расстались. Без всяких слов, договоренностей и условий.

По дороге в прокуратуру Бурцев попробовал вспомнить, восстановить, что же было этой ночью, однако произошедшее не подчинялось рассудку и хоть какому-то анализу. Тогда он махнул рукой и пошел спокойно, вдыхая осенний запашистый воздух полной грудью.

В прокуратуре, чуть ли не на пороге, его окатили еще одним ведром по-настоящему ледяной воды, так что вмиг произошло отрезвление.

Оказывается, он отсутствовал два дня! И его уже искали по городу! Но не это было важным: пока Бурцев, утратив чувство времени, пребывал в неизвестности, странное семейство Кузминых внезапно и бесследно исчезло из города, причем так, что даже вездесущий агент Мастер оставался в полном неведении и только разводил руками, считая это личным оскорблением.

Надо было срочно продлить командировку, чтобы разобраться во всех этих странностях и тонкостях, но тем же утром Бурцев получил сразу два факса В одном сообщалось, что охотник Эдгар Гофман по прибытии в Голландию покончил с собой в собственном доме, выстрелив из винтовки под нижнюю челюсть. Тот самый Эдгар, что был с Николаем на лабазе и чьи окурки собрал и приобщил к делу местный следователь.

Второй факс содержал предписание Фемиды: не заезжая в Москву, немедленно отбыть в Новокузнецк где

Бунтуют и не хотят спускаться в забой голодные шахтеры.

И напоследок городской прокурор окатил его грязной водой. Прежде чем сказать, он долго мялся, кхекал и наконец, всячески смягчая выражения, сообщил что ему известно, где и с кем провел время московский гость, и что сделал он это легкомысленно, поскольку Ксения хоть и учительница, но имеет дурную славу и что всякий приезжий в Студеницы новый человек непременно оказывается в ее постели, а потом долго ходит как больной…

ГЛАВА ПЯТАЯ.

РИПЕЙСКИЙ ЗАТВОРНИК (1989)

1

В поселке Усть-Маега у Ярослава была «зимняя квартира» – фанерное строение на территории дирекции, где жить можно было только летом. Но все получалось наоборот: лето проводил он в высоком, самолично срубленном тереме, удачно вписанном в ландшафт горного озера. Когда-то здесь обитала старообрядческая община монастырского правила, от домов ее остались лишь ямы подполов, заросшие крапивой, хорошо удобренная черная земля вокруг да сложенные из дикого камня фундаменты, однако же база заповедника получила название Скит. На зиму, когда заканчивались основные работы в заповеднике, Ярослав перебирался в фанерный домик, где к утру промерзали углы и застывала вода в ведре.

Летом он выезжал в поселок редко, в основном за продуктами или когда начальство требовало квартальный отчет. Раньше было трудно выбираться, особенно в межсезонье, но потом Ярослав стал выезжать чаще, иногда без важного дела, например опустить в почтовый ящик только что написанное письмо. Час езды на лодке по протокам, соединяющим цепь озер, затем девяносто километров на машине казались не расстоянием, если подкрадывалась и тихо сосала сердце тоска. Появилась еще дорога, окружная, много длиннее до моста через Маегу по шоссе, а там по реке, протокам и озерам. Это когда на границе заповедника, у Летнего озера, Овидий Сергеевич Закомарный купил бывший санаторий для генералов Дворянское Гнездо и проложил восемь километров отличной гравийки до асфальта. Еще до войны сюда приезжали красные командиры пострелять лебедей, но скоро тут сделали заповедник, охоту запретили, и старая княжеская усадьба превратилась в дом отдыха, куда военные любили наведываться с семьями в отпуск. До революции усадьба принадлежала князьям Захарьиным, но никто из этого рода никогда в молодости не жил здесь; в основном приезжали сюда доживать остатки своих дней, так что вечными обитателями старинного, начала прошлого века трехэтажного особняка всегда были пожилые люди – опытные, умудренные и по причине отставки тоскующие. И от тоски придумывали себе занятия: кто-то строил теплицы и выращивал ананасы, выводил особые, северные сорта яблок – благо здешние места отличались славным микроклиматом, кто-то сочинял музыку, занимался астрономией, просвещением или, напротив, воспитанием крестьян, истребляя бесшабашность и лень. Словом, стремились продлить себе жизнь, и многим это удавалось. У одного отставного генерала Захарьина родился сын – известный в середине прошлого века композитор, у бывшего тайного советника – знаменитый садовод-агроном; отметились в истории Захарьин-живописец, Захарьин-геолог и еще архитектор, по проекту которого в Петербурге выстроили здания, украшающие Невский проспект. Самое удивительное, никто из них не умирал моложе восьмидесяти лет, и, судя по захоронениям в фамильном склепе, поблизости от усадьбы возле разрушенной сейчас церкви, трое князей перевалили за сотню. Как-то Ярослав забрался в склеп – это было, когда Дворянское Гнездо год стояло бесхозным, – и установил любопытную закономерность: с каждой сменой поколений княжеского рода в этом доме жизнь престарелых обитателей увеличивалась в среднем на пять-семь лет. Словно каждый приезжающий сюда доживать тем самым как бы продлял жизнь своим потомкам. И по расчетам выходило, не случись революции, Захарьины жили бы сейчас уже лет по двести. А те из рода, кто оставался на старости лет в столице, едва доживали до сорока – пятидесяти…