Купчая - Юлия Григорьевна Рубинштейн
Она не слышала, что говорила мать. И того, что говорил Мартиньш, тоже не слышала. Её взяли под руку и помогли выйти из машины. Она поблагодарила, поднялась по лестнице, вошла в квартиру, переобулась в домашнее, прошла в свою комнату. Закрыла дверь.
Можно было думать. Но не думалось. Широкоплечая, основательная фигура Мартиньша словно бы закрывала от неё даже собственные мысли. Или это значило, что наступил тот самый беспощадный день? День последнего расчёта и последнего суда, как говорил пастор. Когда не будет никаких лишних и грешных мыслей, когда будет важно только одно – любовь к богу, такая, какою он, господь наш, любил человечество, когда отдал себя на муки, позор и смерть за него.
Так ли она любит Мартиньша? Нет. Она его не любит вовсе. И всеми фибрами души желает оказаться от него как можно дальше. От него пахнет, как от закрытой железной крышки. За которой только душная, механическая смерть. Так ли любит она отца и мать? Надо честно сказать себе – нет. Она не смогла бы пойти за них на мучения. Она вообще не считает, что человек обязан мучиться. Надо жить честно, трудиться, исполнять закон божеский и человеческий, то есть государственный. И верить, что заслужишь лучшую долю. Тогда дастся человеку по вере его. Она жила честно, уважала родителей, училась, работала на таком месте, где могла быть наиболее полезна, и все были довольны её работой. Значит, это её призвание. Она верила в это, и бог даст ей по вере её. Зачем же мучиться, тем более – погибать, разве это обещал господь?
А о том, чтобы терпеть позор, пастор вообще ничего не говорил. И отец не говорил. Наоборот. «Нищий я, что ли, просить, позориться» – вот как он говорил. И никогда не делал ничего такого, что считал стыдным. Мать тоже всегда говорила про стыд. Про девичий стыд, например. У кого нет стыда, у того нет и совести. А совесть и есть искра божья в человеке, это говорил уже пастор. И теперь, когда вокруг имени Силиня идёт скандал, позорное и постыдное дело, она позволит, чтобы её телом и её судьбой заплатили человеку, имя которого треплют в европейских газетах? Человеку нелюбимому. Чужому. И за что именно заплатили? За дом. За имущество. Что дороже отцу, матери, да даже тому самому богу – её жизнь, совесть, искра божья – или имущество, пусть дорогое, пусть тысячи, миллионы… чего? Она вдруг поймала себя на мысли о том, что никогда не видела настоящих денег, денег в старом смысле, золотых или хоть серебряных. Деньги сейчас – это резаные раскрашенные бумажки, пластиковый квадратик кредитной карточки, счёт в банке, какие-то особые права и привилегии. Их, эти права и привилегии, кто-то купил, расплатившись ею.
Ею, Эгле.
Этот кто-то – он впишет её в дарственную на дом или выправит купчую?
Она встала и подошла к окну. Шёл мелкий нудный дождь. Окно казалось немытым, непрозрачным, непреодолимо толстым – такими серыми были небеса за ним. На этих небесах не может быть бога – он обитает где-то в других небесах. Ласковых, как рай на витражах в соборе – с белыми курчавыми агнцами божьими, белыми голубками, золотистыми фигурами обнимающихся в братской любви людей и зверей. Помоги себе сам, тогда и бог поможет – так говорил пастор. Эгле собрала в сумочку то, что, по её расчётам, могло бы ей пригодиться в ближайшее время, выскользнула неслышным ужом в прихожую (Эгле, вспомнилось ей, имя королевы ужей из сказки), надела плащ, шляпу и осенние ботинки. Мягко чмокнул замок.
В гостинице «Дзинтари Юра» администратор – однокашница по училищу. Туда и надо пойти. Дождь мягко барабанит по полям шляпы, сыплется на плечи. Зонтика нет. Непривычно идти по городу пешком. Город всё тот же, Даугава всё та же, так же стройно стоят дома вдоль набережной – в пять, в шесть этажей. Этажи здесь выше, чем стали строить потом, и каждый дом стоит, будто стремясь вверх острой своей крышей, а то ещё шпилем или флюгером, и теснясь в ряду – здесь мало простора вширь, место для роста есть только ввысь. Одни дома дают место другим, как и должен добрый сосед. Вот висит на канатах мост, а нити дождя кажутся продолжением этих канатов, они опускаются к мосту с неба, небо держит мост. Небо надёжней земли. Дождь с него падает на поверхность реки, пробегая по ней точно тенями досады: то чуть сильнее принахмурится лицо Даугавы, изогнутые каменные парапеты – как насупленные брови, то чуть разгладится. Родная река не держит на неё сердца, родной дождь не бьёт зло, а ласково смывает обиду и сомнения. Он смоет все следы, и Эгле не найдут по крайней мере несколько дней – должно же что-то проясниться дней хотя бы за пять? Действительно ли от семьи Силиней отвернутся все приличные люди, перестанут приглашать туда, где собирается общество, подавать руку при встрече, прислушиваться к мнению? Так, кажется, бывает, если о ком-нибудь плохо написали в нескольких влиятельных газетах? Вот и гостиница. Швейцар пытается заступить Эгле дорогу, но надо просто дать понять, что Эгле хозяйка, а он слуга – и она сбрасывает плащ ему на руки. Идёт к стойке портье. Просит позвать администратора Эрмину Скуиню.
– О, Эгле, здравствуй!
– Здравствуй, Эрми.
Ведя Эгле в буфет, Эрмина пытается выспросить новости. Сетует на вечную суету – правда, в её устах это звучит почти хвастовством. Как же. Дело крутится, отель идёт в гору, к нам едут и едут, бизнес оживился. Всё благодаря журналистам – раскопали, написали, что в Риге когда-то строилось метро, это сенсационная находка, то-то здесь и шведы, и норвежцы, и французы, а уж русских и остальных… Говорят, даже из Израиля приехали, но в «Дзинтари Юра» ни один не остановился. Наверное, метро теперь расконсервируют, достроят, у нас будет метро, как во всякой порядочной европейской столице!
Эгле слушает рассеянно. Выходит, в «Svenska Dagbladet» всё правда. Она смотрит на раскрасневшуюся от довольства жизнью и собой подругу. Ухоженные русые, чуть высветленные и продуманно уложенные крупными завитками волосы, твёрдо и красиво нарисованный, удлинённый, европейский овал лица, серые глаза под умело накрашенными ресницами, жадные и свежие губы – жадные до свежих сплетен, такие, как Эрмина, вдруг думает Эгле, просто питаются ими. Питаются, проглатывают безвозвратно? Ну, нет. Попробовать получить хоть кусочек истины о…
– Поселишь меня дней на пяток?
