Александр Бахвалов - Зона испытаний
Шли «коротким путем», как предложил Козлевич – берегом заросшей речка. Она то скрывалась, точно под землю уходила, то растекалась так, что нужно было поворачивать в обратную сторону. Потом началось мелколесье, пошли совсем уж гнилые места.
Здесь Долотов с Козлевичем ушли вперед, а Извольский, шагая чуть сзади по настилу из длинных, хлюпающих вод ногами жердей, поддерживал Валерию за локоть, с волнением замечая, что она благодарно прижимает его руку к своему горячему боку.
Но вот речка и болотистая низина остались позади, тропинка круто пошла вверх, по сосновому бору, а Витюлька все медлил убирать руку, хотя теперь, когда не было необходимости в его помощи, не знал, приятно ли ей вот так без нужды чувствовать его руку или, напротив, стеснительно. И когда Валерия повернулась на какой-то вопрос Козлевича, отчего рука Витюльки соскользнула вниз, он принялся торопливо закуривать, чтобы видно было, что рука ему понадобилась и он вовсе не огорчен.
Исхоженный, без подлеска, дачный лес быстро поредел, потом окончательно расступился. Показалась мощеная дорога, по другую сторону которой, за пустырем, начинался дачный поселок, Она прошли по широкой, уставленной бетонными мачтами электропередачи улице и повернули в гостеприимно распахнутую Козлевичем калитку. Вокруг дачи был старый сад.
– Осторожней, Валерочка, глаза берега, – то и дело напоминал Козлевич, отводя ветки. Пропустив гостей на веранду, он весело крикнул: – Мариша!
Первым из комнат выскочил мальчик лет пяти, тащивший за веревочку защитный шлем. Увидев отца вместе с незнакомыми людьми, он остановился на пороге, озадаченно поморгал глазенками и застеснялся, спрятался за косяк. Вслед за ним, вытирая руки о красный передник, вышла высокая дородная женщина. Лицо ее было уже немолодо, но по-молодому оживлено карими глазами, смелыми и подвижными. Уголок рта отмечен небольшим шрамом, а точеный нос с горбинкой наводил на мысль, что она каких-то нездешних кровей.
– Знакомься, мать. Это Валерочка – видишь, какая красавица! А это Виктор Захарович и Борис Михайлович, ребята так себе, даже не рыбаки.
Извольский поглядел на Валерию и удивился какому-то трудно уловимому сходству женщин, точно перед ним были сестры, старшая и младшая. И улыбнулись они друг другу как-то по-домашнему, по-родственному.
– Держи! – сказал Козлевич жене, подавая рыбу и глядя на нее своим пристально-веселым взглядом. – Хороши поросятки? Ты промой, уху я сам. Понятно?
– Понятно, понятно, – отозвалась она, глядя на его ноги. – Иди-ка переоденься да помойся, прибралась я. Да сапожищи-то сними, у крыльца брось.
Донесся плач грудного ребенка, и Марина заторопилась в комнаты.
– Я вам помогу! – объявила Валерия и, не слушая возражений хозяйки, скрылась вместе с ней.
– Ага… – неопределенно пробормотал Козлевич, отмечая столь бесцеремонное исчезновение женщин. – Ну, вы тут пока того, в шахматы, что ли… Я мигом!
Десять минут спустя, когда он, переодетый в сильно вылинявшую, но чистую клетчатую рубашку и обутый в домашние, тапочки, вернулся на веранду, женщины были уже во дворе у водопроводного крана. Хозяйка чистила рыбу, а Валерия держала на руках грудного ребенка – сидела, с ним на скамье и, слушая Марину, легонько шлепала себя по щеке ручонкой малыша. Тому, видно, нравилась забава, он тянул к ее лицу вторую руку, заодно выпрастывая из пеленок пухлые ножки.
Наконец рыба была промыта, и Козлевич скрылся во флигельке, где располагалась кухня. Прибрав столик возле крана и вымыв руки, хозяйка потянулась к Валерии за малышом, маленький заплакал.
– Ему лопать пора. – Грубовато-умелым движением Марина взяла ребенка и понесла в комнаты, па ходу высвобождая грудь.
Спустя полчаса на веранду прошествовал Козлевич с кастрюлей в руках. Лицо его блестело от пота.
– А ну бросайте безделье! Садитесь уху трескать! Уха, она только с пылу хороша.
Хозяйка принялась хлопотать у стола, выслушивая шутливые попреки Козлевича в нерадивости, что нисколько не смущало ее. У нее был вид женщины, уже привыкшей нежиться в комплиментах супруга, уверенной в его неизменной приязни, любви. Плотная, с сильными крестьянскими ногами, она двигалась у стола со свободой уверенного в себе человека, и это особенно было заметно рядом с нарочито шутовским оживлением Козлевича.
Марина и Валерия переглядывались так, будто про себя уже решили, что рядом с тем, что известно им двоим, мужские понятия ничего, кроме снисхождения, не заслуживают.
Уху Козлевич разливал с суровым выражением лица и первой подал тарелку Валерии, строго наказав есть деревянной ложкой, чтобы почувствовать «настоящий вкус».
– Водочку принимаете? – спросил он, управившись с разливом ухи. – Полагается по капелюшке, а то Аким засмеет… Мариш, ты чего бегаешь? Компанией брезгуешь? – крикнул он отлучившейся на минуту жене.
– Выдумывает! – улыбнулась та, присаживаясь. – Век застольем не брезговала. А ушицу так вообще люблю, грешна.
– Не велик грех. Я вот тебе беленького плесну, это уж действительно грешно.
…Возвращались в сумерках вдвоем. Долотов остался у Козлевича – смотреть футбол. На Валерии был толстый свитер, в который ее обрядила Марина.
Вначале шли по ровно блестевшей булыжной дороге, подсвеченной закатным краем неба, в то время как другая его сторона, справа, уже сумрачно синела, и на этой синеве громоздкой тенью высилась церковная колокольня, под которой белели кресты погоста.
– Как, должно быть, жутко сейчас там, – сказала Валерия, убыстряя шаги и прижимая локтем руку Витюльки.
Не доходя до деревни, свернули на пустырь, за ним вдали темнел сосновый бор. Здесь, на бездорожье, Валерия все крепче сжимала руку Извольского. Но, несмотря на уединение и густеющие сумерки, близость Валерии лишь озабочивала его. Можно было понять, что Валерия ни о чем другом не думает, как только о том, чтобы не споткнуться, не упасть, не повредить себе, а все остальное пустяки и глупость.
Дорога свернула в лес, над головами сонно вздыхали сосны.
– Днем лес такой приветливый, заманчивый, – говорила Валерия, глядя вверх. – А ночью жуткий.
Начались узкие, плохо освещенные улицы дачного участка и всякий раз, когда проходили круг света от лампочки на столбе, Валерия поворачивалась к Витюльке, будто высматривала что-то на его лице.
Они уже подходили к даче, когда по верхушкам сосен могучим выдохом прошелся порыв ветра, протянул вдоль улицы, громыхнул лоскутом старой кровли на крыше соседнего дома. Потом ветер наддал с новой силой, взбил и разметал длинные волосы Валерии.
Чем ближе подходил Витюлька к крыльцу дачи, тем сильнее овладевало им предчувствие, будто здесь должен завершиться, получить окончательный смысл весь тот нескладный вечер у Игоря, когда она дала ему понять, что негоже вот так, на вечеринке, походя говорить о важных-вещах, но, когда и как говорить о них, Витюлька не знал. Вот и сейчас, когда он включил свет в большой комнате и увидел, каким чужим явился этот дом, уставленный чужими вещами, полный примет чужой жизни, Витюлька вдруг решил, что и здесь ничего не может завершиться, и заторопился надевать пиджак, опасаясь, как бы Валерия не заподозрила его в промедлении с отъездом.
