Джон Ле Карре - Команда Смайли
– Что там, Хил? Болотное чудище, овца или жираф?
За вопросом последовал протяжный шелест, словно натягивали материю над пустотой.
– Это человек, Кон, – бросила Хилари через плечо и снова уставилась на свои башмаки.
– Существо женского рода или другого? – спросили тем же голосом.
– Это Джордж, Кон. Не сердись, Кон.
– Джордж? Который Джордж? Джордж-Перевозчик, который мочит мой уголь, или Джордж-Мясник, который травит моих собак?
– Всего несколько вопросов, – заверил Хилари Смайли все тем же глубоко сочувственным тоном. – Одно старое дело. Ничего исключительно важного, обещаю.
– Не имеет значения, Джордж. – Хилари все еще не поднимала глаз. – Честно. Все в порядке.
– Прекрати этот флирт! – скомандовали из дома. – Отпусти ее, кто ты там ни есть!
Стук постепенно приближался, и Смайли заговорил, перегнувшись в дверном проеме через Хилари.
– Конни, это я, – бросил он в темноту. И снова постарался, чтобы голос звучал как можно доброжелательнее.
Сначала шустрой сворой выскочили щенки – четыре щеночка, по всей вероятности гончие. Затем появилась шелудивая старая дворняга, в которой едва теплилась жизнь: она еле добралась до веранды и тут же рухнула. Затем дверь, содрогнувшись, распахнулась во всю ширь, и в проеме появилась женщина-гора – она, скособочась, как бы висела на двух толстых деревянных костылях, за которые, казалось, даже не держалась. У нее были седые, коротко остриженные, как у мужчины, волосы и водянистые, очень хитрые глазки, которые гневно уставились на Смайли. Она так долго его рассматривала, так тщательно и так не спеша, – его взволнованное лицо, мешковатый костюм, пластиковый продуктовый пакет в левой руке, всего его с ног до головы, переминавшегося с ноги на ногу, дожидаясь, пока его впустят, – словно обладала царственной властью над ним, которую удваивали ее окаменелость, затрудненное дыхание и немощь.
– Вот те на! – возгласила она наконец, продолжая изучать Смайли и шумно выдыхая воздух. – Это надо же! Будьте вы прокляты, Джордж Смайли! И вы, и все, что вы в себе несете! Отправляйтесь в Сибирь!
И улыбнулась – улыбка была такой неожиданной, ясной и по-детски свежей, что почти смыла предшествовавшую долгую нерешительность.
– Привет, Кон, – смущенно бросил Смайли.
Несмотря на улыбку, она не сводила с него въедливого взгляда.
– Хилз! – произнесла она наконец. – Я сказала: Хилз!
– Да, Кон?
– Пойди, милочка, накорми собачек. Когда это сделаешь, накорми этих грязнух кур. Пусть наедятся до отвала. Когда это сделаешь, приготовь еду на завтра, а когда и это сделаешь, принеси мне человечьего яду, чтобы я могла преждевременно отправить этого надоедливого субъекта в рай. Следуйте за мной, Джордж.
Хилари улыбнулась, но, словно застыв на месте, не могла сделать ни шагу, пока Конни не ткнула ее легонько локтем в бок.
– Поработай копытами, милочка. Он же тебе теперь ничего не сделает. Ведь он завязал, как и ты, и, как Господу известно, я тоже.
* * *В этом доме одновременно царили день и ночь. В центре на сосновом столе, усеянном крошками поджаренного хлеба и костями от жаркого, стояла старая керосиновая лампа – шарик желтого света, лишь усугублявший окружающую тьму. Темные дождевые облака, прочерченные закатным солнцем, виднелись за французскими окнами в дальней стене. Следуя за бесконечно продвигавшейся Конни, Смайли постепенно уразумел, что это единственная в доме комната. Кабинетом служил здесь письменный стол с выдвижной крышкой, заваленный счетами и коробочками с порошком от блох; спальней – двуспальная латунная кровать с горой мягких зверьков, лежавших, точно мертвые солдатики, среди подушек; гостиной – качалка Конни и шаткий диванчик из плетенки; кухней – газовая плитка, питаемая баллоном, и галереей – неразбериха старых воспоминаний.
– Конни не возвращается, Джордж, – бросила она ему через плечо, ковыляя впереди. – Пусть дикие лошади бьют копытами землю и выбрасывают пар из ноздрей до разрыва сердца, но старая дура сняла ботинки и навсегда повесила их на гвоздь. – Добравшись до качалки, она медленно начала поворачиваться, пока не стала к ней спиной. – Так что, если вы явились за этим, можете передать Солу Эндерби, чтоб он набил себе этим трубку и выкурил. – Она протянула к нему руки, и он решил, что в ожидании поцелуя. – Только не это, вы, сексуальный маньяк. Поддержите меня за руки!
Он выполнил ее просьбу и помог ей опуститься в качалку.
– Я не за этим приехал, Кон, – успокоил ее Смайли. – Я не собираюсь вытаскивать вас отсюда, даю слово.
– И по весьма веской причине: она умирает, – решительно объявила Конни, будто не обратив внимания на его слова. – Старая дура отправляется в машину для измельчения бумаг, и давно пора. Кровопивец старается, конечно, задурить мне мозги. Потому что он трус. Бронхит. Ревматизм. Влияние погоды. Ерунда все это. Это смерть идет – вот что. Неуклонно приближается великая С. В пакете у вас там что – выпивка?
– Да. Да, выпивка, – с радостью откликнулся Смайли.
– Отлично. Давайте напьемся. А как эта демоница Энн?
На сушильной доске, среди вечной груды посуды, он отыскал два стакана и наполнил их.
– Процветает, я полагаю, – ответил он.
Отвечая ей доброй улыбкой, – а Конни явно доставляло удовольствие его посещение, – Смайли протянул толстухе стакан, и она взяла его двумя руками, в варежках.
– Вы полагаете, – эхом отозвалась она. – Хотела бы я, чтоб вы не полагали. А приструнили бы ее раз и навсегда – вот что вы должны сделать. Или подсыпать ей толченого стекла в кофе. Ну, хорошо, так зачем же вы прибыли? – спросила она, все на одном дыхании. – До сих пор за вами не водилось делать что-либо без причины. Ваше здоровье?
– И ваше, Кон, – поднял стакан Смайли.
Ей пришлось, чтобы выпить, наклониться всем телом к стакану. И когда ее крупная голова оказалась в круге света, отбрасываемого лампой, он увидел, – а он видел достаточно, чтобы знать, – он увидел, что она не обманывала, так как на коже ее лежал белый, как у больных проказой, отпечаток смерти.
– Да ну же. Выкладывайте, – приказала она самым суровым тоном. – Учтите, я вовсе не уверена, что помогу вам. После того как мы расстались, я обнаружила, что на свете существует любовь. Это портит гормоны. Расшатывает зубы.
Ему требовалось время, чтобы снова ее узнать. Он просто в ней сомневался.
– Речь идет об одном нашем старом деле, Кон, только и всего, – начал он извиняющимся тоном. – Оно снова ожило, как случается с такими вещами. – Он постарался говорить звонче, как можно небрежнее. – Нам не хватает подробностей. Вы же знаете, как мы относились к протоколированию своих действий, – добавил он, желая ее поддразнить.
Она ни на секунду не спускала с него глаз.
– Киров, – произнес он очень медленно. – Киров, имя – Олег. Вам это что-нибудь говорит? Советское посольство в Париже, три или четыре сотни лет назад второй секретарь? Мы считали его тогда человеком Московского Центра.
– Он им и был. – Она слегка откинулась на спинку кресла, все так же внимательно наблюдая за ним.
Она жестом попросила сигарету. На столике лежала пачка из десяти штук. Он всунул сигарету ей между губ и поднес огонек, а она неотрывно смотрела на него.
– Сол Эндерби забросил это дело в дальний ящик. – Она вытянула губы дудочкой, точно собиралась играть на флейте, и выдула струю дыма вниз, чтобы не попасть Смайли в лицо.
– Он дал указание им не заниматься, – поправил ее Смайли.
– Какая разница?
Смайли и сам не ожидал, что станет защищать Сола Эндерби.
– Одно время этим занимались, затем за время между правлением моим и Сола Эндерби он по вполне понятным причинам счел его бесперспективным. – Смайли тщательно подбирал слова.
– А теперь он изменил свое мнение, – ехидно заметила она.
– У меня только обрывки отдельных сведений, Кон. Я хочу знать все.
– Вы всегда были таким, – заключила она. – Джордж, – как бы про себя произнесла она. – Джордж Смайли. Живой Господь Бог. Господь благослови нас и сохрани. Джордж.
Она посмотрела на него как-то очень по-матерински и одновременно осуждающе, словно на любимого, но беспутного сына. Еще какое-то время она смотрела на него, затем перевела взгляд на французские окна и темнеющее небо за ними.
– Киров, – повторил он, желая ей напомнить: в ожидании всерьез задаваясь вопросом, в себе ли она и не отмирает ли ее мозг вместе с телом, а тогда уж ничего не поделаешь.
– Киров, Олег, – повторила она задумчиво. – Родился в Ленинграде в октябре двадцать девятого года, так по паспорту, но это ровным счетом ничего не доказывает, кроме того, что он, по всей вероятности, никогда в жизни даже близко не был возле Ленинграда. – Она улыбнулась, как бы давая понять, что так уж устроен этот порочный мир. – В Париж прибыл первого июня семьдесят четвертого года в ранге и качестве второго секретаря торгового представительства. Три-четыре года тому назад, говорите? Великий Боже, да кажется, прошло с тех пор лет двадцать. Правильно, милый, это был бандит. Конечно. Опознан Парижским отделением бедной старой Рижской группы, что ничуть нам не помогло, особенно на пятом этаже. Как же было его настоящее имя? Курский. Конечно. Да, по-моему, я хорошо помню Олега Кирова, урожденного Курского. – Она снова улыбнулась, и опять очень приятной улыбкой. – Должно быть, это стало последним делом Владимира или вроде того. Как он поживает, старый горностай? – Ее умные влажные глаза впились в Смайли, ожидая ответа.
