Сергей Наумов - Время талых снегов
Недозор легко оторвал тело от земли и успел пересечь поляну, как снова зацукали глухие частые удары.
«У него есть второй пистолет», — мелькнуло в сознании. Старшина ткнулся лицом в оказавшийся на пути большой трухлявый пень и тут же услышал, как в полусгнившее дерево вошла пуля.
«Бьет прицельно — значит, страх отпустил», — подумал Недозор.
Так оно и должно быть. Гонда — волк матерый. Тогда в сорок восьмом ушел быстро и проворно, обманув бдительность конвойных и выпрыгнув из грузовика на полном ходу со связанными руками. Сколько ни искали потом в лесу, исчез, растворился бесследно ловкий и хитрый бандит Иохим Гонда. Да, местность он знает лучше любого лесничего. Что-то у него с лицом, постарел, что ли? Нет, скорей, помолодел, усы модные отпустил, телом усох немного, но все так же проворен и силы в плечах на троих.
Если сейчас подняться, стреножит враз — в пятнадцати метрах затаился гад. Где же он? За стеной леса никакого движения.
Недозор не мог знать, что ранил Гонду, и теперь тот осторожно полз, прикрываясь кустарником, чутко прислушиваясь к шорохам леса, зажимая правой рукой рану в предплечье.
Сдерживая стон, Гонда вспомнил ледяную маску лица Фисбюри и его монотонную напутственную речь: «Вы перешагнете границу по воде. Вас прикроет наш человек. Случайности учтены и исключены все до единой. Вы отсидитесь в своем схроне и, когда пограничники снимут осаду, достигнете шоссе и прибудете в город по известному адресу. Вас встретит резидент, он передаст вам инструкции. Нужно всегда помнить — вы выполняете особое задание шефа разведки, я подчеркиваю — особое...»
Плечо наливалось тяжестью, словно повесили на него пудовую гирю. Боль почти не чувствовалась, и Гонда понял, что кость задета скользом, пуля разорвала мышцы плеча и прошла навылет. Такие раны не страшны, только нужно остановить кровь.
Пластической операцией бывший эсбист был даже доволен. Теперь и свои не узнали бы его. Он внушал себе, что стал другим человеком, с другим лицом, привычками, манерами, с другой походкой. Он отпустил модные в России усы, концами к уголкам губ, привык носить темные элегантные очки, отрепетировал перед зеркалом особую, как ему казалось, располагающую улыбку.
И вот все полетело к дьяволу. Первый же пограничник узнал его. Такие у него были глаза, словно увидел ядовитую змею. Что же, выходит, они не сняли осаду, «держат зону» или это случайность, от которой его «стопроцентно» застраховал Фисбюри? Пожалуй, все-таки случайность. Иначе давно бы уже шум, поднятый в лесу, был услышан, и тогда — ампула с цианом. Но у каждой случайности своя закономерность. Не хватило каких-нибудь двух километров. А там — шоссе. И первая попутная машина унесла бы его в город. Впрочем, еще не все потеряно. Есть шанс оторваться от старика. Гонда вспомнил кроссы в парке под Мюнхеном. Не зря же он лил пот, черт возьми. Но сказывалось двухнедельное сидение в схроне. Прерывистое, сбивчивое дыхание отнимало у мышц силы.
Гонда слышал отдаленный топот, приглушенный прошлогодней листвой, и старался держаться за широкими, в два обхвата грабами, но не оглядывался, боясь потерять и без того бесценные секунды.
Их разделяла какая-нибудь сотня метров. Ива не стрелял — берег последний патрон. Не стрелял и Гонда — одной правой рукой на бегу никак не мог перезарядить пистолет, левая же не слушалась, повиснув безжизненной плетью вдоль тела.
«Еще немного, и я достану его, достану. Он ранен...» — догадался старшина, все убыстряя и без того бешеный темп бега.
И вдруг — вмиг приподняло его и бросило. Ни боли, ни страха. Какая-то дремотная мягкость. И, сверкнув, погасла мысль: «Так вот она какая, смерть». И тотчас, почти из небытия, как из вязкого утреннего тумана, появился отец, Степан Евдокимович Недозор. Черные глаза вприщур. И смеющееся лицо его как бы говорило: «День мой — век мой!»
«К чему это?» — забилась в мозгу Ивы тревожная мысль, и вдруг понял, что жив он и не пуля это вовсе ударила и бросила его на землю. В сердце что-то оборвалось и зазвенело долгой пронзительной болью. Боль несла гибель. Расцепив сведенные судорогой руки, прижатые к груди, Ива лихорадочно зашарил по карманам — он искал лекарство. И оттого, что так долго не мог найти его, старшину охватил озноб. Недозор сейчас не страшился смерти. Лекарство нужно было, чтобы продлить жизнь ровно настолько, сколько потребует последнее, может быть, самое важное дело, которое должен был совершить Ива.
Лекарство отыскалось в боковом кармане пиджака. Он высыпал из узенькой пробирки на ладонь крошечные белые шарики и положил под язык сразу три штуки. Потом, когда они растаяли, еще три. Лекарство ударило в голову, словно бы даже обожгло мозг, но Ива знал, что так оно и должно быть, и скоро он сможет вдохнуть полной грудью.
«На войне как на войне», — подумал Недозор и вдруг увидел себя на раскаленном июльском поле и услышал стригущие землю пулеметные очереди. Его батальон лежит за железнодорожной насыпью, и он один посреди поля, а из дота с холма бьет крупнокалиберный пулемет, и только чудо спасает пока человека. Он вскакивает и бежит к холму зигзагом, сбивая пулеметчиков с прицела. Сзади грохочет выстрелами железнодорожная насыпь. Пули и мины взвихривают перед дотом белую песчаную пыль, и, прикрытый этой пылью, как дымовой завесой, он снова бросается к подножию холма, тяжело хватая воздух воспаленным ртом.
Старшина вспомнил, как командир полка обратился именно к нему, сержанту взвода разведки Иве Недозору. А случилось такое в боях за Левобережную Украину. Тщательно замаскированный немецкий дот обнаружил себя в последнюю минуту, когда полк брал одну из тех господствующих безымянных высот, которые за время войны никак не удавалось взять «малой кровью».
Дот бомбили наши «Илы», стволы десятков орудий раскалились от стрельбы по вершине холма, дот же был, как заколдованный, а может быть, немцы не пожалели бетона и стали, чтобы побольше пролилось славянской кровушки за выход к Днепру.
«Ну, граница, — сказал подполковник, — на тебя надежда. Взорвешь дот, к ордену представлю». «К ордену необязательно, — тихо молвил тогда Недозор, — а вот огоньком прикройте, чтобы фрица с прицела сбить».
Весь батальон вел огонь по амбразуре дота. Связку толовых шашек тащил в вещмешке сержант Недозор — запалы держал под гимнастеркой. И не полз, а стелился худенький сержант последние двести метров по прошлогоднему жнивью. И каждый полынный куст был ему броней и укрытием. Может, и спасло его тогда от пули неровно вспаханное танками поле.
Горел уже сложенный Ивой костерок из сухих веток, что развел он под одиноко стоящей сосенкой, занималась уже кора на деревце, а старшине все виделась белесая, изрытая танковыми гусеницами земля того бесконечного солдатского поля и глухие удары свинца в эту землю. Он как бы вновь ощутил и полынную горечь во рту, и жар полдневного, ослепительного солнца, и свое хриплое страшное дыхание.
