Архив - Виорэль Михайлович Ломов
Георгий Николаевич сидел за столом и просматривал альбомы железнодорожных мостов. Мосты была его особая, тайная страсть. Когда он видел мост над рекой или над пропастью, его охватывало нешуточное волнение. Особенно сильно действовал на его воображение мост в тумане, коего второй конец был совершенно не виден, а сам мост терялся, таял в белом воздухе, как красивая мелодия. Мост в этот момент превращался в допотопное чудовище, наделенное совершенной формой, прыгающее с этого берега в туман тысячелетий.
Когда же по мосту шел железнодорожный состав и мост гудел и качался, Суворова охватывал двойной восторг, – от соединения двух неодушевленных предметов, двух металлических громад, в нем возникало удивительно пронзительное чувство жизни и любви. Особенно захватывал вид моста на закате дня, когда солнце выедало ему бок и в огненно-красном провале вспыхивали и исчезали на секунду-другую вагоны проходящего поезда. Мосты придумал гений. Природа разорвала пространство пропастью или водой, а человек эти два куска пространства соединил.
Суворов встал, подошел к окну. «А собственно, чем моя жизнь отличается от моста? Такой же мост над бездной, соединяющий два берега, которые мне не дано ни увидеть, ни узнать. Разве что даром провидения, которого у меня нет. Спеши по нему, не спеши, но с него не сойти. А сойдешь – это катастрофа». Тут его мысли обрели земной контур, и этим контуром оказалась Ирина Аркадьевна. Контур был светлый и радостный. Георгий Николаевич даже погляделся в зеркальце. Представил на миг фотографию, на которой он и Ирина смотрят в объектив фотоаппарата, а во взгляде их душевное спокойствие и чистота. Отношения между ними неминуемо развивались таким образом, что рано или поздно должны были соединить их в одну семью. «Мы как два поезда на мосту, – подумал вдруг Суворов. – То ли догоняем друг друга, то ли летим навстречу».
Послышался стук в дверь. Зашла Надя.
– Можно? Я, Георгий Николаевич, на минутку. Я не помешаю вам?
– Ты не мешаешь мне, – Суворов прошел к столу. – Хочешь посидеть за моим столом?
– Хочу, – Надя плюхнулась на стул, положила локти на стол и важно надула щеки. – Я тоже когда-нибудь буду сидеть вот так!
– Воображаю, сколько важности в тебе будет к тому времени, – улыбнулся Суворов.
– Георгий Николаевич, не женитесь на моей маме, – неожиданно сказала девочка.
– Что?
– Не женитесь на моей маме.
– Почему?.. С чего ты взяла, что я собираюсь жениться на ней?
– Я же вижу. Обещайте мне, поклянитесь, что не поженитесь!
– Надя, девочка моя, что с тобой?
– Я не знаю, – Надя заплакала. – Я не знаю, что со мной, вы только не женитесь на маме!
– Да с чего ты взяла, что мы собрались с ней жениться? Это тебе мама сказала?
– Нет, – девочка помотала головой, – она ничего не говорила мне. Но я знаю!
– Я тоже много чего знаю, – сказал Суворов, – так и что? Вся жизнь это сплошное «знаю», а живешь не зная как.
– Но это же грех!
– Что?
Суворов был поражен словами девочки. Видимо, он не заметил, как пришла пора ее мудрости. Странно, он всегда считал ее развитой не по годам, но все-таки более приземленной, чем витающей в эмпиреях. «Нет, это даже смешно, сопоставить Надю и эмпиреи».
– Все-таки я хотел бы получить от тебя четкий ответ. Пойми, это очень важно для меня. Почему ты, во-первых, уверена, что мы с твоей мамой поженимся? А во-вторых, допустим, это так, почему нам нельзя этого сделать? Видишь ли, Надя, жизнь людей строится на неких логических основаниях. Как вот эти мосты на сваях или на быках, – он указал на мост ажурной конструкции на развороте альбома.
Девочка молчала. Суворов глянул ей в лицо. Оно было исполнено невыносимого страдания. Несколько слезинок упали на ажурный мост и, казалось, прожгли металл насквозь.
– Извини, – пробормотал Георгий Николаевич. – Я, кажется, идиот.
Он понял, что не сможет принести этой девочке ни грамма нравственного страдания, не совсем понятного ему, но в бытие которого он безоговорочно поверил:
– Успокойся, я не женюсь. Клянусь тебе.
С утра Георгий Николаевич был сильно раздражен. Дела буксовали, здоровье тоже было так себе, а тут еще этот Глотов. Вряд ли ему хватит премии. Третий день Суворов не мог выспаться. Просыпался в три часа ночи и глядел на потолок, который в этот час был похож на всё что угодно, только не на беленый потолок. На него непонятно откуда проецировалась скрытая от дня ночная жизнь. Ползали лишенные контуров тени, переливались оттенки неуловимых цветов. Но это не успокаивало, а напротив, лишало последнего сна.
На следующий день (было воскресенье)Георгий Николаевич встал ни свет ни заря, попил чаю с булкой и вышел из дома. Когда солнце пригрело плечи, понял, что идет на запад, в сторону Перфиловки. Причем отмахал уже прилично, не обращая внимания на то, что творится вокруг. Попытался вспомнить, о чем думал всё это время, и не вспомнил. Сел на пригорке и понял, что им движет злость и желание разделаться с архивом. Да, мысль его, единственная, неотвязная, была именно об архиве.
Георгий Николаевич огляделся. Перед ним был роскошный луг, на котором каждая точка пространства была наполнена жизнью и смыслом. И всё было красиво и радовало глаз. Суворов лег на землю, но она еще не прогрелась. Сел, сорвал травинку и рассеянно смотрел по сторонам, в первый раз за многие годы отмечая многообразие жизни во всем, что было перед глазами. «Всё это как-то оправдано, имеет свой смысл и предназначение, – думал он, – а мой архив? Или я спешу к нему за утешением, как к матушке?» На Суворова нашло уныние. Чтобы не дать ему забрать себя, вскочил, сбежал к дороге и принялся голосовать идущим к Волоколамску машинам. «Больше ехать не к кому, – думал он, разговаривая с шофером о погоде и гимнастике. – А ехать куда-то надо».
Архив, казалось, молча и с недоумением взирал на Суворова, явившегося не вовремя, прислушивался к его бьющемуся сердцу, принюхивался к запаху его раздражения и всем своим видом убеждал его успокоиться и перестать переживать по пустякам. Архив, казалось, говорил ему: «Не
