Аркадий Вайнер - Искатель. 1974. Выпуск №2
— Ты себя плохо чувствуешь?
— Да.
— Что с тобой, Леша?
— Заболел я.
— Серьезно? — и в голосе ее я уловил беспокойство.
— Уж куда серьезнее!
— А что у тебя болит? — и она наклонилась ко мне.
— Я земного тяготения больше не чувствую.
— Шутишь все?
— Какие там шутки! Не держит меня земля чего-то больше.
— У тебя все не как у людей, всех держит, а тебя одного не держит!
— Это не меня одного. Это целую профессию земля больше держать не хочет.
Зося скривила свое мягкое круглое лицо, будто по ошибке глотнула ложку горчицы.
— Про-офес-сию! Пропади она пропадом, твоя профессия!
— Зося, так ведь и я с ней вместе пропаду, с профессией-то моей.
Она быстро опустила глаза, но я успел заметить мелькнувшее на ее лице чувство горечи и досады, помолчала она и не спеша сказала:
— Ну что ж, коли ты без своей профессии замечательной жить не можешь, то лучше бы и тебе пропасть. Никто не пожалеет…
Зося беспомощно пожала своими круглыми, как теннисные мячики, плечами, покорно и обреченно сказала:
— Я пожалею. Да что толку?
— Как это — что толку? Пока есть хоть один человек, что пожалеет обо мне, пропадать еще рано!
Она присела на край стула, устало, по-старушечьи сложила руки под грудью, покачала головой:
— Эх, Леша, не видишь ты себя со стороны.
— На артиста Миронова непохож?
— На зверя ты, Леша, похож. На загнанного лесного зверя.
Я придвинул стул поближе, погладил ее по мягкой теплой спине, спросил тихонько:
— Почему, Зося? Почему ты думаешь, что загнали меня?
Она все качала головой, и я не заметил, как из глаза, почему-то только из одного, из левого глаза, у нее побежала круглая светлая капелька.
— Зося, никто и ничто мне не грозит. Почему ты думаешь, что меня загнали?
— Лешенька, никому и не надо тебе грозить. Ты сам над собой так расправишься, что ни одному твоему врагу не под силу.
И снова волной накатила усталость, сковала, утопила в себе, и давила она меня, распластывала, как глубинную донную рыбу, темной толщей черной воды наваливалась невыносимо, и казалось мне, что глаз у меня один. И пузырьками уходящего воздуха прыгали электрические цифры светящихся часов. И слова Зоси были неясные, малопонятные, будто не говорила она со мной, а лениво шлепала ладонью по стоячей воде.
— Один ты всегда… Алеша… Товарищи тебе не нужны… И дети. И семья не нужна… Ты только говоришь, что страху не знаешь… А сердце твое страхом изъедено… Чужим живешь, за каждый глоток страхом платишь… Голубь-сизарь крошки подбирает, и то за каждую его испуг колотит… От страха и одиночества сердце у тебя стало дряхлое и злое. Любовь тебе не нужна, а только баба теплая… И сочувствие тебе ни к чему, а нужна тебе комната для укрытия… И земля тебя не держит, потому что ты за всю свою жизнь ни одного корешка маломальского не пустил в эту землю… Опереться тебе не на что, и удержать тебя на ней некому..
— А ты? А ты не будешь меня удерживать? — спросил я тяжелыми, непослушными губами.
— Так что — я? Ты ведь ко мне приходишь, когда вода под горлышко подступила. Оклемаешься, отдышишься, по сторонам оглядишься — прощай на сколько-то месяцев!
Губы у нее были розовые, чуть-чуть выпяченные, будто надула она их, чтобы обиду мне свою показать, хоть я знал, что не обижается на меня Зося, что никогда она не обижается на меня и обижаться никогда не будет до того момента, пока не встретит мужика, который вычеркнет меня из ее памяти, будто и не жил я на земле, и не было у нас с ней всякого-разного, и не бросила она ради недолгой и холодной любви моей — безоглядно и навсегда — такого редкостного парня, как Сенька Бакума, который любил ее так сильно, что не раздумывая плюнул на старого и верного своего блатного кореша, а я наверняка знаю, что, коли он на такое решился, значит, захотела бы только Зося, и завязал бы он навсегда с воровством.
— Пропадешь ты, Алеша, — сказала она просто и грустно. — Совсем пропадешь.
— Тьфу, дура! Сглазишь ведь, — и сил рассердиться на нее тоже не было, черт с ней, пускай бормочет, пусть ее причитает, я им еще всем покажу.
— Эх, Леша, Леша, тебе бы, умному, немного моей дурости.
Я был на все согласен, только бы поскорее лечь, вытянуться на постели, ощутить ласковую прохладу неналеженной простыни.
— Ладно, Зося, заживем по-хорошему. Только не надо сейчас говорить об этом. У меня больше сил нет.
Она погладила меня по лицу ладонью, будто я совсем маленький, и она своей нежной рукой умывает меня перед школой, а я засиделся вчера поздно за уроками и сейчас невыносимо просыпаться, но гремит уже по радио марш физкультурной зарядки, и мужской голос, гладкий, бодрый, задорненький, физкультурный голос, который я ненавижу с детства, командует мне: «Подтягиваемся на мысочки… Руки на пояс, товарищи… Глубокий вдох… И-раз…» И я знаю, что нельзя спать, и доносится голос Зоей: «Потерпи немного, родненький», и охватывает меня сонная сумасшедшая радость — кажется мне, будто Зося — это моя мать, моя мама, моя мамочка, ласковая, красивая, никогда в жизни не было у нее никакого аграфа и колье, не отказывалась она от меня в суде через газету и не лупила каменными ладонями по щекам со всего размаха, да, впрочем, и суда ведь никакого не было — откуда ему взяться, когда я совсем еще маленький и меня умывает добрыми мягкими руками перед школой моя мама по имени Зося, и только неприятно мне, что смотрит на нее противным липким глазом своим адвокат Окунь, вижу я, как хочется отобрать ему мою мать, которую я столько лет не видел, поэтому показываю я ему кулак и говорю сквозь зубы: пропадитысукапропадом, намотаюятебекишкинаголову, а он идет к моему столику, на Зосю глазом своим черным с поволокою кнацает, грудью наливной поигрывает, икрами мясными толстыми вздрагивает, и зад крутой, похотливый из-под куцего пиджака вытарчивает, тогда лезу я в карман за бритвою своей — острой «пискою», и заливает меня испуг, как кипятком обваривает, — ведь не может быть у меня «писки», — я же маленький, меня мама перед школой умывает, а Окунь, гад, хохочет пронзительно, от радости подвизгивает, и из-за спины своей толстой выхватывает сетку, над головой моей машет, кричит, хохотом давится: «К котам, к больным паршивым котам его — на усыпление! Смотрите, он и так уже усыпает! Усыпает! Усыпает!»
С хрипом, в мыле, весь я был липкий от пота, сердце под горло почти заткнулось, вскочил и увидел, что Зося стоит рядом, уже в плаще, гладит меня по плечам осторожно, тихонько бормочет:
— Прямо на ходу усыпает…
Я потряс головой, отдышался, спросил задушливо: