Джеймс Кервуд - На равнинах Авраама

Туанетта вновь превратилась в девочку, которой она была, когда мечты эти только зарождались. Джимс без труда мог бы вообразить, что рядом с ним идет прежняя Туанетта с фермы Люссана, с той лишь разницей, что в испачканном, изодранном платье, с прямыми, схваченными лентой волосами вместо шелковистых локонов, она, разумеется, не претендовала на былую неотразимость. За время, проведенное Туанеттой под большим деревом возле матери Джимса, в ней произошла разительная перемена: она утратила большую часть своей силы и мужества, но прежде всего — годами копившуюся гордыню, порожденную порочным воспитанием. Если пережитое горе преобразило Джимса, то и Туанетту оно превратило в ту девочку, которую так мечтала увидеть в своем доме Катерина.

Рядом с Джимсом Туанетта вовсе не казалась высокой. Она уже не была так бесстрастно-холодна, бледна и готова протянуть руки навстречу смерти, случись той оказаться рядом. Ее глаза не были глазами прежней Туанетты — они потемнели от горя, и в их бездонных глубинах застыли мука и безысходное страдание. Но было в них и другое. Туанетта снова видела бесконечные стены леса, пустынность окружающего мира, собственную беспомощность и силу того, кто шел рядом с ней. Испитая ею чаша ужаса обратила ее в камень, как Ниобею, но теперь она вновь чувствовала тепло живой плоти, ее хрупкость и слабость, вновь ощущала трепет жизни и страстное желание жить. Туанетта посмотрела на Джимса. Давно, давно, еще ребенком, она могла бы, совсем как сейчас, позволить ему завести себя в глубь леса, где он ничего не боялся и где таинственные тени и загадочные звуки заставляли ее сердце замирать от страха. Пальцы Туанетты крепко сжали пальцы Джимса.

Молодые люди миновали сад Катерины, где ее любимые цветы кивали полными созревших семян головками; прошли краем турнепсового поля, где созревшие плоды ждали, когда звонкий морозец придаст их мякоти хрупкость и аромат; пересекли новую вырубку, где груда выкорчеванных пней с причудливо извивающимися корнями ждала зимы, чтобы принести свет и тепло в дом Булэнов. На участке с разбросанными кругом комьями свежей земли валялись орудия, которыми пользовались накануне: топоры, лопаты, пекановые колья и большая двухлопастная мотыга, сработанная Хепсибой в кузнице Тонтера. На пне, до половины вырытом из земли, лежала одна из трубок Хепсибы, которую он смастерил из части кукурузного початка, приспособив для черенка полый тростник. Испуганно глядя на людей, рядом с пнем, под которым некогда находилось его жилище, сидел суслик.

Джимс остановился и, оглядевшись по сторонам, по привычке чуть не позвал Хепсибу. Сколько раз он слышал, как эхо возвращало его крик из леса, из низины и как отвечает ему голос дяди. Но царившая кругом непривычная тишина удержала Джимса и по-дружески шепнула, что сейчас на нем лежит священный долг. Джимс перевел глаза на очаровательную головку рядом со своим плечом. Туанетта встретила его взгляд. В ее глазах светилась нежность, какой в них не было даже у могилы матери Джимса.

— Скорее всего, они схватили моего дядю, — сказал Джимс, стараясь говорить твердо и глядя поверх деревьев Заповедной Долины. — Он зажег огонь, чтобы подать нам сигнал, и они убили его. Я бы нашел его, но тебя нельзя оставлять одну.

— Тогда пойдем вместе, — предложила Туанетта.

Но Джимс повернул на запад. Он ни разу не обернулся, чтобы посмотреть на родные места, ничем не выдал чувств, щемивших его грудь. В кленовой роще, где под деревьями еще стояли тополевые корытца для сбора сока, под ногами весело шуршали опавшие листья. Их шум не беспокоил Джимса. Он разговаривал с Туанеттой, словно та по-прежнему была ребенком, а он уже стал взрослым мужчиной и растолковывал ей что-то новое и не совсем понятное. Джимс сообщил ей, как в то самое время, когда он возвращался с фермы Люссана, нагрянули дикари, и объяснил, почему он пришел к выводу, что индейцы ушли в сильной спешке. Если бы их не вынудили обстоятельства, они прихватили бы с собой многое из того, чего не тронули, — например, собранный урожай зерна и фруктов. Джимс думал, что численность их примерно такова, как предполагала Туанетта: из окна своей спальни она видела сотни дикарей. Кроме того, он был уверен, что индейцы не пошли дальше к Ришелье, а вернулись через Заповедную Долину в земли могавков. Чтобы избежать встречи с индейцами, отставшими от отряда, надо свернуть с тропы на запад, затем снова на восток, к ферме Люссана. Джимс успокоил Туанетту, сказав, что не стоит бояться громкого шороха опавших листьев. Скоро они ступят на хорошо ему знакомые потаенные тропинки, под защиту непроходимых болот и леса, такого густого, что в нем уже темно, хотя на западе еще вовсю светит солнце. Через день или два он в целости и сохранности доставит ее в соседние владения, откуда ее переправят к родным в Квебек, а сам присоединится к армии Дискау и будет сражаться против англичан. Джимс объявил о своем решении спокойно, без тени хвастовства, словно ничего другого ему не оставалось, и Туанетта знала об этом так же хорошо, как и он сам. Теперь же самое главное — добраться до фермы Люссана. Индейцы к ней не приблизятся, — по их поверьям, во всех заброшенных местах обитают призраки и злые духи. Если дикари случайно и набредут на ферму, то постараются скорее убраться оттуда. Говоря обо всем этом, Джимс с трудом сдерживался, чтобы не задать несколько вопросов Туанетте. Каким образом она оказалась совершенно невредимой под крышей мельницы? Где ее мать?.. Но он плотно сжал губы, зная, что прежде всего должен хоть немного залечить ее раны, если это вообще возможно.

Начался Большой Лес, и их со всех сторон обступили еще более гнетущая тишина, более глубокий мрак, угрожающий и таинственный. Солнце скрылось. Под ногами лежала не гладкая трона, а рыхлая, неровная почва; она, как губка, впитывала звуки шагов. Было уже совсем темно, и Джимс по-прежнему держал Туанетту за руку.

Во мраке прозвучал шепот девушки:

— У тебя болит рука, Джимс?

— Нет. Я совсем забыл о ней.

— А лицо — там, где я тебя ударила?

— Об этом я тоже забыл.

Что-то слегка коснулось плеча Джимса, но из-за темноты он не мог определить, что именно. Но что бы то ни было — упавший лист, покачнувшаяся ветка, даже сама тень, — едва ощутимое прикосновение наполнило юношу странным блаженством.

Если бы рядом шла мать — и для нее, как и для Туанетты, он был бы единственной защитой и опорой, — Джимс испытал бы то же чувство. Под обломками уничтоженного бичом ненависти мира уцелела только одна душа, чтобы он заботился о ней и сражался за нее.

В течение следующего часа Вояка дважды становился в стойку и рычал, предупреждая об опасности. Джимс напрягал зрение и слух и всякий раз, останавливаясь и вслушиваясь в молчание леса, чувствовал легкое прикосновение к своему плечу.