Всеволод Воеводин - Слепой гость

Как же все это осуществляется?

Во времена «Слепого гостя» мы не знали, что такое идеологическая диверсия. В самом деле, какой фашист, правдами или неправдами попавший в нашу страну, мог бы открыто выражать у нас свои человеконенавистнические взгляды? Кто из советских граждан развесил бы уши, слушая проповеди из «Mein Kampf»[13]? Разве что какой-нибудь недобитый, озлобленный белогвардеец, затаившийся со времен окончательного разгрома деникинских и врангелевских банд. А в обязанностях агента ЦРУ прямо указана антисоветская агитация. Еще бы! Они же выступают от имени так называемого «свободного мира»! Склоняют слово «свобода» во всех падежах, «свобода личности», «свобода слова», «демократические свободы» не сходят у них с языка. И горько думать, что все-таки попадаются у нас люди, особенно среди молодых, плохо отдающие себе отчет в том, что взаправду скрывается за этими дорогими и для нас словами в волчьем мире капитализма. Таких и ловят.

Полковник Шварке, в развалинах, в тайнике меняющий свое лицо, — это прошлое. Современный разведчик действует иначе. Когда недавно в социалистической Чехословакии подняли голову, повели наступление на чешскую компартию, на чешский рабочий класс контрреволюционные силы, мы видели, как классовые враги даже становились в позу защитников социализма, защитников демократии. Только «улучшенной» на западный образец, то есть лживой.

Вот что такое идеологическая диверсия — главное оружие холодной войны в наши дни.

Пусть снова говорит «Правда»:

«Тайная война, шпионаж, идеологические диверсии и провокации стали одним из главных орудий империализма».

Если ты хорошо помнишь прочитанное, шестая глава нашей повести начинается с того, что после таинственной смерти своего деда рассказчик описывает тогдашнее свое душевное состояние. Он подозрителен ко всем: к случайному прохожему с забинтованной ногой, ко встречной старухе, несущей под шалью какой-то сверток. Дом с окнами, задернутыми занавесками, чья-то глухая ограда — все, все кажется ему враждебным, скрывающим тайну.

Нехорошее это чувство. Можно только пожалеть, что герой наш поддался ему в ту пору своей жизни, конечно трудную для него, подростка, школьника. Пусть никогда не покидает нас доверие и приветливость к людям, даже если мы знаем, что где-то среди них и бродит тайный враг.

Мы рассказали здесь, как опасны, как хитры вражеские разведки. Да, это надо знать. Хорошо знать и вместе с тем хранить спокойствие. Залог его — не только зоркость наших чекистов. Главная сила, которая противостоит проискам врага, в нас самих.

Эта сила — наша уверенность в правильности избранного нами пути, вера в ленинские предначертанья.

С Лениным в жизни шаг сверяй.

Твердо знать, что будущее принадлежит нам, людям труда и мира, верить в это всеми силами души, и в тайной, ни на час не прекращающейся войне выпадет из вражеских рук любое оружие.

Но мы увлеклись разговором с тобой, друг читатель. Пора вернуться к нашему повествованию. Вот что сказал полковник Черноков, несколько лет спустя вспоминая события, разыгравшиеся в горах близ Мертвого города:

«И вот тогда-то корзинщик Мамед встретил тебя, мальчугана, растерянно бродившего в толпе, и сказал тебе, чтобы ты был мужественным и, как полагается мужчине, спокойно встретил несчастье. Пограничники, сказал он, пытались арестовать твоего отчима и твою мать, — по слухам, отчим бежал, а мать убита».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Баширова унесли на руках, и ближайшие часы после этого встают в моей памяти, покрытые каким-то туманом.

Мне нужен был Черноков. Я должен был рассказать ему о том, что я видел в погребе разрушенного дома. Чужие, незнакомые люди метались вокруг меня, я слышал плач женщин, хриплые от ярости выкрики мужчин и бесконечные пересуды о том, кто был убийца и кто подучил его стрелять, и какой же шарлатан этот мулла, который наотрез отказался исцелить раненого Баширова.

На меня никто не обращал внимания. Меня толкали. Толпа носила меня то в одну, то в другую сторону. У меня кружилась голова, мне наступали на ноги; честно говоря, мне хотелось плакать от сознания своего бессилия. Был момент, когда меня занесло течением (я говорю течением, потому что не знаю, как иначе назвать потоки людей, стремившихся в разные стороны), был момент, повторяю, когда меня занесло течением к палатке.

Я удивился. Оказывается, в то время как толпа металась в панике, в ярости, в негодовании, он, наш мулла, продолжал делать свое дело. Он исцелял. Направо от него стояло человек пять калек, которые побросали свои костыли и повязки и бойко славословили господа бога. Перед ним, в ожидании чуда, бился на ковре эпилептик, а налево ждал своей очереди хромой, видимо, последний из небольшого запаса калек, предназначенных к исцелению.

Странно было смотреть на них, занимавшихся своим, теперь уже никому не интересным делом. Кругом волновались и двигались тысячи потрясенных людей, не обращавших внимания на чудеса. Вокруг муллы стояло человек сто или сто пятьдесят. Они молились, ахали и удивлялись каждому исцелению, но мне кажется, что им тоже это уже немного надоело. В конце концов в восьмой раз происходило одно и то же. Однако какие-то женщины вскрикивали и рыдали, и какие-то старики бились головами о землю. Стихов, которые читал мулла, почти невозможно было расслышать, их заглушали тысячи других голосов, голосов взволнованной, возбужденной толпы.

И вот, когда я уже совсем потерял надежду найти Чернокова, вдруг кто-то взял меня за плечо. Я обернулся и увидел перед собой Мамеда. Испугался я страшно. Мне казалось, что он догадается по моему лицу, что я слышал разговор в разрушенном доме.

— Гамид, — сказал он, — я должен сообщить тебе печальные новости.

Я молчал. Я боялся ему ответить, я чувствовал, что голос у меня задрожит и сорвется на первых же словах.

— Будь мужествен, мальчик, — говорил он, — тебя постигло большое горе.

Он наклонился ко мне и сказал вполголоса:

— Твою мать и отчима арестовали, Советская власть не хочет, чтобы люди знали о чуде. Я боюсь, что твоей матери уже нет в живых.

Я вскрикнул. Он сильней сдавил мне плечо и продолжал, глядя на меня своими зоркими глазами:

— Будь осторожен, мальчик. Тебя тоже хотят арестовать. Спрячься где-нибудь до вечера, а вечером разыщи меня. Я буду возле палатки. Мы уйдем с тобой и скроемся так, что нас не разыщут.

Толпа его оттеснила, и он успел на прощанье крикнуть: «До вечера!».