Джек Лондон - День пламенеет
Чем дольше Пламенный вел игру, тем яснее обрисовывалось положение. Несмотря на тот факт, что каждый грабитель дерзал грабить другого грабителя, банда была прекрасно организована. На деле она контролировала политическую машину общества, начиная от мелкого политикана и кончая Сенатом Соединенных Штатов. Банда проводила законы, дававшие ей привилегию грабить. Эти законы проводились в жизнь с помощью полиции, милиции, регулярных войск и судов. Главная же опасность грозила сверхчеловеку со стороны его же товарища — сверхчеловека. Народ в счет не шел. Он был слеплен из такой второсортной глины, что самая простая плутня могла его одурачить. Сверхлюди держали его на поводу, а когда грабеж рабочих шел слишком медленно или однообразно — они отпускали повод и грабили друг друга.
Пламенный философствовал, но философом не был. Он никогда не читал книг. Он был человеком практической сметки, с большим здравым смыслом, и ему никогда не приходило в голову взяться за книги. Раньше он жил жизнью простой, и ему не нужны были книги, чтобы ее понять; а эта сложная жизнь, какой он жил теперь, казалась ему такой же простой. Он видел ее насквозь с хитростями и обманами и находил такой же элементарной, как на Юконе. Люди сделаны из одной и той же глины. У них те же страсти и те же желания. Деловая игра — тот же покер в большем масштабе. Люди, ведущие игру, ничуть не отличаются от тех, которым повезло на Юконе; а рабочие — это те, кто трудится, добывая на зиму провиант. Он видел, что игра идет согласно вечным нерушимым правилам, и у него самого были карты. Великая тщета человеческих усилий, организация бандитов, грабящих простой люд, — все это едва ли его возмущало. Таков был естественный порядок. На практике все человеческие усилия были тщетны. Слишком часто приходилось ему в этом убеждаться. Его партнеры голодали и умирали на Стюарте. Сотни ветеранов не успели сделать заявок на Бонанзе и Эльдорадо, а шведы и новички явились на оленье пастбище и наугад захватили участки, оцененные затем в миллионы. Такова была жизнь, а жизнь, в лучшем случае, суровая проблема. Цивилизованные люди занимались грабежом, ибо так уж они были созданы. Они грабили, и в этом было столь же мало необычного, сколько в том, что кошки царапают, гложет голод и щиплет мороз.
Итак, Пламенному, как финансисту, повезло. Он не занимался обжуливанием рабочих. Не нравилось ему это и казалось недостойным спорта. С рабочими слишком легко было справиться. Это напоминало избиение жирных ручных фазанов в английских заповедниках, о котором он слыхал. Всю остроту и прелесть игры он ощущал, расставляя сети преуспевающим грабителям и вырывая у них добычу. Вот это его возбуждало, и иногда в него вселялся бес борьбы. Подобно Робину Гуду[8] — герою древних легенд — Пламенный грабил богатых и любил делиться награбленным с нуждающимися. Но благотворительность его носила своеобразный оттенок. Великая нищета человечества не имела в его глазах никакого значения. Таков был извечный порядок. Он не терпел организованных благотворительных обществ и профессионалов-благотворителей. С другой стороны, отнюдь не совесть побуждала его оказывать благодеяние. Он ни перед кем не был в долгу, и мысль о возмещении не могла прийти ему в голову. То, что он давал, было свободным, щедрым, добровольным даром. Он никогда не делал взносов в фонд вспомоществования пострадавшим от землетрясения в Японии или в какой-либо иной фонд. Он давал тем, кто его окружал. Так, он снабдил Джонса, служителя при лифте, деньгами на год, чтобы тот мог написать свою книгу. Когда он узнал, что жена его заболела туберкулезом в Сент-Фрэнсисе, он послал ее в Аризону; ее признали безнадежной, и тогда он отправил в Аризону и мужа, чтобы тот мог быть с ней до конца. Затем он купил несколько уздечек из лошадиного волоса у одного арестанта западной исправительной тюрьмы. Тот рассказал товарищам о своей удаче, и скоро Пламенному стало казаться, что половина заключенных выделывает для него уздечки. Он покупал все, платя за каждую уздечку от двадцати до пятидесяти долларов. Эти вещи ему нравились, и он украсил ими все стены своей спальни.
Суровая и тяжелая жизнь Юкона не ожесточила Пламенного. Но то, чего не добился Юкон, было достигнуто цивилизацией. В суровой, дикой игре, какую он вел теперь, исчезла его былая жизнерадостность, а вместе с ней пропало и его ленивое протяжное произношение. Речь стала отрывистой и нервной, и так же нервно шла работа мозга. Захваченный стремительной игрой, он уже не находил времени веселиться и зубоскалить. Эта перемена отразилась и на его лице. Линии стали суровее. Улыбка реже кривила его губы, реже появлялась в уголках глаз. Даже в глазах, черных и пламенных глазах индейца, все чаще загорались злые огоньки — жестокое сознание власти. Его великая жизненная сила ему не изменила и исходила от всего его существа; но эта жизненная сила была иная, новая, сила человека-победителя, попирающего ногами побежденных. Его борьба с природой носила отчасти характер безличный; его настоящие битвы шли исключительно с самцами его собственной породы, и тяготы пути в мороз и снег отзывались на нем значительно слабее, чем острая горечь борьбы с себе подобными.
К нему еще возвращалась иногда былая веселость, но это бывало редко; большей частью веселое настроение вызывалось коктейлем, выпитым перед обедом. На Севере он пил много и нерегулярно, теперь же он стал пить систематически и упорядоченно. Это развилось совершенно бессознательно, но вызвано было как физической, так и духовной потребностью. Коктейль был чем-то вроде щита, в котором нуждалось его сознание. Пламенный переживал минуты страшного напряжения, вызванного его дерзкими, рискованными операциями, и он бессознательно ощущал необходимость ослабить его или прервать. В течение долгих недель и месяцев он убедился, что коктейль блестяще отвечает этой цели. Казалось, коктейль воздвигал каменную стену. Утром и в часы работы он никогда не пил, но сейчас же по выходе из конторы начинал сооружать эту стену, преграждающую путь напряженной мысли. И контора немедленно стушевывалась. Она переставала существовать. После завтрака она оживала на час или два, а оставляя ее — он снова принимался за постройку своей стены. Конечно, иногда этот порядок нарушался; его власть над собой была так велика, что он удерживался от коктейля в тех случаях, когда должен был присутствовать на обеде или совещании, где встречал своих врагов или союзников и проводил ранее намеченную кампанию. Но, едва покончив с делом, он постоянно требовал коктейль — двойную порцию коктейля, подаваемого ему в высоком бокале, чтобы не вызвать комментариев.
