Александр Соколовский - Дом на улице Овражной
— Ну, Женька! — пытался я остановить не на шутку разошедшегося друга. — Ну, если хочешь, пойдем в милицию. Я и деньги туда принесу, которые от Петра Терентьевича получил. Они у меня в тумбочке лежат. Сто рублей. Жалко, конечно, отдавать… Я хотел фотоаппарат, как у Лешки, купить… Но такое дело…
— Аппарат! Лешке аппарат на честные деньги купили. А ты хочешь на ворованные? Да я бы плюнул на те сто рублей и в помойку бы выбросил! Завтра пойдем с тобой в милицию и все скажем. Понял?
— Улица Клары Цеткин! — закричала кондукторша.
Мы вылезли из автобуса и побежали к уже знакомому мне дому. Я запомнил и парадное и номер квартиры. Мы взбежали по лестнице, и я громко постучал в дверь.
Отворила нам какая-то женщина в косынке, из-под которой, словно громадные блестящие гвозди, вбитые прямо в голову, торчали бигуди. Она с удивлением посмотрела на наши разгоряченные лица и спросила, кто нам нужен.
— Альберт Владимирович дома?
— Альберт Владимирович? Нет. Он уже неделю, как лежит в больнице.
— В больнице? В какой?
— Во второй городской.
— Едем! — решительно потащил меня за рукав Женька. — Едем в больницу.
— Стой, Женька! А как же в школу? Там ведь концерт идет.
— Обойдутся без нас. Концертов ты не видал!
Наверное, Женьке не терпелось поскорее своими глазами увидеть Вержинского. Кажется, он мне только теперь поверил, что я не выдумал про Альберта Владимировича.
Вторая городская больница находилась недалеко от зверинца. Нам снова пришлось полчаса ехать на автобусе.
В больнице у окошечка справочного бюро мы постояли в очереди и, наконец, оба разом всунулись в полукруглое отверстие.
— У вас тут больной один лежит… — обратился я к молодой девушке в белом халате. — Вержинский Альберт Владимирович.
— Нам к нему пройти надо, — добавил Женька.
— А в каком отделении он лежит?
Мы озадаченно переглянулись.
— Сердце вроде, — неуверенно сказал я.
Девушка сняла телефонную трубку и набрала номер.
— Тетя Маша?.. У вас лежит больной… Как фамилия?
— Вержинский, — хором подсказали мы.
— Вержинский, — повторила девушка в трубку. — Что? Давно? А-а…
Она осторожно положила трубку и взглянула на нас.
— А вы кто ему будете? Родные, что ли?
— Нет, так, знакомые… Но нам очень, очень нужно к нему!
Девушка перелистала какие-то бумажки, для чего-то переставила с места на место чернильницу и сказала:
— Больной Вержинский вчера вечером, в двадцать три часа, скончался…
Глава двадцатая
Мы вышли из больничных ворот ошарашенные и подавленные. Вержинский умер!.. Умер!.. Это слово, нелепое и страшное, стучало у меня в ушах. Умер вчера, в двадцать три часа. Это значит, в одиннадцать вечера. А я в это время уже спал. И утром проснулся как ни в чем не бывало. Завтракал, собирался в школу. Беспокоился, сумею ли вести программу концерта. Потом — в школе. Была контрольная по алгебре. Все время не получался один пример, и я сдал свою тетрадку Дмитрию Петровичу последним… А Вержинского уже не было на свете!..
Ветер стал как будто бы сильнее. А может быть, мне просто так казалось. Но было холоднее, чем полчаса назад, когда мы вышли из автобуса у больницы. Я поплотнее надвинул шапку, поднял воротник и засунул руки в карманы. И вдруг пальцы мои наткнулись на какую-то бумажку. Я вытащил ее. Что за цифры: «22–68»?.. Вспомнил: телефон Чугая.
— Женька, — сказал я, первый нарушая молчание. — Может, Павлу Максимовичу позвоним?
— Что ж теперь звонить? Что мы ему скажем? — Женька помолчал и проговорил вздохнув: — И отчего это люди умирают не вовремя!..
Невесело попрощались мы возле Женькиного дома. Он меня к себе не позвал, да я и сам бы не пошел: не хотелось.
Долго я в этот день не мог заставить себя сесть за уроки. Лезли в голову разные неприятные мысли. Но в конце концов все-таки стал заниматься.
На заводе уже знали о смерти Альберта Владимировича. Для отца это не было новостью. Когда он пришел с работы и я стал рассказывать о том, что мы узнали в больнице, у него только брови нахмурились.
— Знаю. Что ж, ничего не поделаешь. Старый был человек и больной очень… Жалко, конечно. Одинокую жизнь прожил. И всю жизнь не давала ему покоя мысль, что сделал он в молодости первые шаги не по верной дороге, против народа пошел, против справедливости…
— Папа, — тихо позвал я. — А почему он тогда мне спасибо сказал? Что я ему сделал?
— Ты-то? А ты, Сергей, помог ему поверить, что не все в прошлом у него было черно. Ты пришел таким светлым пятнышком и убедил его, что и в те годы, в те трудные годы все-таки оставался он человеком и не опустился до конца. Ясно?
Нет, мне это было не очень ясно. Но спрашивать больше я не стал.
Лег я в тот вечер рано, без конца ворочался, засыпая, вспомнил, что не рассказал отцу ни о примирении с Женькой, ни о том, что завтра мы с ним решили пойти в милицию.
Отец теперь уходил на завод гораздо раньше, чем я просыпался. И когда я встал, его уже не было дома. Зато, подбежав к окну, я увидел Женьку, который топтался на тротуаре напротив.
— Иди сюда! — крикнул я ему, открыв форточку.
Конечно, мать только так, в сердцах, грозилась, будто больше не пустит Женьку к нам на порог. Она у меня добрая. Только любит поворчать. А если рассердится, то отходит потом быстро. Наверно, она даже сама забыла о своей угрозе, потому что встретила Женьку приветливо и усадила его пить чай вместе со мной.
В школу мы, как и прежде, бежали вдвоем. В раздевалке, увидав нас, Костя Веселовский удовлетворенно сказал:
— Наконец-то! Я уж думал, ребята так, зря говорят, что вы помирились.
Лешка на меня дулся. Еще бы! Ведь вчера я удрал с концерта, ничего ему не сказав. А сегодня пришел вместе с Женькой. К тому же еще Женька снова пересел на свое старое место, за мою парту. Я чувствовал, что Лешка был прав, обидевшись на меня. Все-таки когда мы не разговаривали с Женькой, Веревкин был мне хорошим товарищем. А теперь…
— Ты, Лешка, не дуйся, — сказал я ему. — Ну, подумаешь, нашел за что. Мы ведь помирились с Женькой. А теперь втроем дружить будем.
— Правда? — обрадовался Веревкин. — А я уж думал, что ты со мной раздружиться хочешь.
На ботанике Анна Ивановна вызвала меня к доске. Но теперь я сразу услышал свою фамилию и, схватив дневник, уверенно пошел отвечать.
— Расскажи, Кулагин, все, что ты знаешь о моркови, — проговорила Анна Ивановна и что-то пометила в классном журнале.
— Морковь — очень распространенное овощное растение, — немного волнуясь, начал отвечать я. — Растение это двулетнее. В первый год морковь образует корнеплод, а на второй у нее появляется цветоносный стебель. Он дает плоды и семена.
