Останки прошлого - Дмитрий Александрович Македонов
— Николай! — я обернулся. — Ты уверен, что тебя напугал сталагмит?
Честно, я не хотел говорить ему правду, но страх за себя и других возобладал над опасением быть осмеянным.
— Нет, — сказал я наконец. — Не сталагмит. Я услышал странные звуки в глубине одной расщелины… Будто… не знаю, будто какой-то зверь пытался… спугнуть меня.
Неожиданно, мои слова Степан Алексеевич воспринял очень серьезно.
— Больше в шахту не заходить. Возвращайся и никому не слова! Ферштейн? — грозно посмотрел он на меня.
Я ответил утвердительно, и он отпустил меня в лагерь. Простояв ещё пару минут у шахты, куратор тоже отправился вниз по склону. С тех пор я так и не узнал, что же напугало такого стрелянного воробья, повидавшего всякого в жизни, как наш инструктор. Думаю, он не сказал бы мне об этом даже если бы я упрашивал его.
На следующий день, третий по счету, мне было спокойнее, но желание вернуться домой вдруг засело у меня в сердце. Неожиданно я стал боятся гор, стал боятся их тайн, скрывавшихся в глубине их пещер. Их холодное дыхание теперь не было освежающим, оно, вместе с трепетом и страхом заставляло меня дрожать. После обеда инструктор направил часть нашей группы на разведку небольшой сопки справа от нашего лагеря. Я воспротивился, сославшись на недомогание, но, зная его причину, Степан Андреевич проигнорировал мою просьбу и отправил в путь. Я понимал, что он хотел просто держать меня подальше от шахты, однако его приказной тон сильно разозлил меня.
От обиды я вырвался вперед, оставив семерых моих «коллег» позади. Во время восхождения я остыл и устал. Дождавшись остальных, я с легкостью закончил восхождение и оторопел, как только встал на вершине в полный рост. Совсем недалеко, за несколькими сопками, густел чёрный дым. Каждый из нас не сводил с него глаз, не понимая, что могло бы коптить таким чёрным дымом глубоко в горах. Вдруг Виктор, самый старший студент из нас, начавший учиться позже всех, рассказал, что именно в том районе находились водопроводные дюкеры. Он объяснил, что именно их используют для подачи воды в город.
— Ремонт затянулся, — усмехнулся кто-то.
Все подхватили его оптимистичный настрой и рассмеялись, но мне было не до оптимизма. Последние события всё больше нервировали и оставшиеся часы этого дня я работал будто механически, сжав зубы и стараясь забыться.
Ночью я опять практически не спал, обдумывая предстоящий отъезд, даже не подозревая, что он состоится раньше времени…
На четвертый день, когда мои родители должны были пойти на суточную смену на станцию, мы продолжили работы как ни в чем не бывало: поиск, замер, анализ грунта и тому подобное. Как и в прошлые дни, я не сводил взгляда с шахты, но ничего особенного так и не увидел. Под конец дня, когда солнце багровело на западе, мы вдруг услышали скрип рации, лежавшей на столе, где мы иногда обедали. Рация работала на приём на случай непредвиденных ситуаций в городе или в горах. Поэтому, как только станция закашлялась, мы сильно перепугались.
— Гроссберг! — донесся незнакомый баритон. — Гроссберг, ответь!
Степан Алексеевич, не любивший, когда его называли по фамилии, всполошился и быстро оказался у радиостанции. Дословно этот диалог я не помню, но вот его примерный пересказ:
— На связи Гроссберг. — дрожал голос куратора.
— Скоро приедет автобус и вывезет вас оттуда! Жди через час!
Мы были потрясены и новостью, и напряженным голосом неизвестного на другой стороне провода. Степан Алексеевич разделял наши переживания и, с еле заметным страхом в глазах, он посмотрел на нас и спросил:
— Что случилось?
— Авария на очистительной станции! Не время задавать тупые вопросы! И без тебя забот хватает!
Повисла тишина. Группа сразу же зашепталась, а мне в голову проникли неприятные мысли о родителях. Степан Алексеевич попытался успокоить нас, медленно подбирая слова. Он уверял, что «нечего дурью маяться» и «скоро разойдемся по домам». Мы затихли, но было очевидно: без острой необходимости никого с гор не вытащили бы. Произошло нечто большее, чем просто «авария на очистительной станции». Если бы я тогда знал о трагедии в Чернобыле, то сразу же принялся думать об атомной станции, но в этот момент никаких идей у меня не было.
Куратор приказал собрать вещи и привести лагерь в порядок. Работа и спешка позволили нам забыть о переживаниях. Мы быстро собрали наш скраб — прямо к приезду автобуса. Солнце уже скрылось за горами, на землю опускалась ночная тьма, и за опушкой леса показался свет фар. Вскоре автобус выехал из-за чащи, и наш студенческий отряд погрузился в него. Водитель заметно нервничал, торопясь с нашим отъездом — он нас подгонял и просил «пошевеливаться». Степан Андреевич оказался в автобусе последним и, пересчитав нас, он дал команду в путь. Двигатель затрещал, сильно закашлялся, и автобус двинулся с места. Мы возвращались домой…
С каждым новым поворотом становилось всё тревожнее. Темная чаща обставляла нас со всех сторон, так что вид на город открылся нам только при подъезде к нему. Леонидов стоял во тьме — только с другого берега были заметны редкие огоньки. Напряжение можно было резать ножом. Каждый из нас тогда, я уверен, думал о своих близких и любимых, оставшихся во тьме. Единственное, чего я желал тогда — это увидеть родителей живыми и невредимыми.
При подъезде к городу, в километре от первых его дворов, показался блокпост военных. Навряд ли эту груду покрышек и металлолома можно было назвать блокпостом: очевидно, сказывалась спешка. Военные получили из рук водителя некий документ и пропустили его дальше. Мы пристально посмотрели на солдат и заметили одну деталь: все они были в респираторах, а проверявший документы и вовсе нацепил на себя полный ОЗК. Спустя время я понимаю, что эти методы были излишними и угрозу нужно было ждать не в воздухе.
Вскоре достигли ещё одного блокпоста, уже в черте города. Здесь водителю пришлось поругаться с несколькими солдатами — видимо новый караул не знал о пропуске. Но всё же, мы тронулись в путь по темным улочкам опустевшего города: людей не было, а в окнах не горел свет. Вдоль улиц шли конвои солдат, некоторые отделялись от своих и по группам разбегались по домам, держа автоматы наготове. Пару раз слышались выстрелы… В голове крутился рой мыслей — от самых
