Синдром Дао - Роман Романов
Бывало, я шел к нему в палату по серой кишке коридора, куда свет поступал лишь из редких окон-бойниц. По обеим сторонам сумрачного тоннеля беззвучно копошились полулюди-полупризраки. Своим видом они были способны устрашить самого храброго посетителя. Одни сидели неподвижно, навеки застыв в нелепой позе. Другие без конца повторяли одинаковые телодвижения: старик в бесформенном халате поднимал и опускал руку, словно совершал нацистское приветствие; молодая рыжая дама медленно возводила глаза к потолку и в трагическом жесте закрывала лицо обеими руками. Третьи отличались повышенной суетливостью: непрестанно вращались вокруг себя, сбрасывали с тела несуществующих насекомых, терли ладонями шершавую стену, пытаясь стереть пятно, видимое только им. Каждый был поглощен своим занятием и не обращал ни малейшего внимания на остальных. Лишь изредка кто-то провожал меня глазами, и тогда я весь холодел изнутри от потустороннего взгляда, в котором не было ничего человеческого.
Именно такой взгляд был у отца в тот день, когда мне пришлось вызывать санитаров скорой помощи. Он по обыкновению рисовал у себя в «берлоге», а я готовил обед. Внезапно я услышал, как он зовет меня испуганным голосом. Удивленный, я вытер руки и пошел посмотреть, что случилось. Отец стоял у мольберта и с ужасом вглядывался в правую ладонь.
– Рот! – замогильным шепотом проговорил он.
– Что у тебя со ртом? – скептически спросил я, не заметив ровным счетом ничего особенного.
– Я рисовал портрет… вот здесь… на бумаге, – начал сбивчиво объяснять старик, тыча в мольберт с пришпиленным к нему листом ватмана, – и рот… на портрете… заговорил со мной… зашевелил губами! Мне стало страшно… так страшно… я стер его ладонью… теперь он здесь… у меня на руке!..
– Господи, что за чушь ты несешь, – поморщился я и подошел к отцу. – Ну-ка, покажи.
На его ладони действительно были густые следы от угольного карандаша, но они нисколько не напоминали очертания рта. Я велел «художнику» погрузить кисть в таз с водой, что стоял у окна специально для мытья рук. На поверхность спиралью стала подниматься черная взвесь, а вместе с ней всплыли несколько пузырьков. Отец вынул руку и уставился на теперь уже чистую кожу ладони.
– Он захлебнулся! – вдруг в ужасе воскликнул старик. – Я утопил его!
В этот момент из кухни донесся запах горелого мяса. Я вспомнил, что оставил его жариться на сильном огне, и в ярости понесся спасать блюдо. Пока я возился с останками обеда, из «берлоги» раздался вопль и послышался стук упавшего на пол тяжелого предмета. Вконец озверев, я швырнул сковороду с угробленной говядиной в раковину и ринулся обратно.
Отец с молотком в руках склонился над разбитым бюстом Ленина, подаренным ему по случаю выхода на пенсию. Когда я вбежал в комнату, он как раз наносил вождю контрольный удар по гипсовому черепу.
– Ты что творишь?! – крикнул я в бешенстве.
Старик поднял глаза, и от его взгляда у меня в жилах застыла кровь. В нем не осталось ни капли осмысленности – так мог смотреть лишь полный безумец.
– Рот… рот, – простонал он, глядя куда-то сквозь меня. – Он говорил со мной… ртом утопленника!.. Он сказал… ты ответишь… за погубленную душу… за душу… утопленника… ответишь…
Я медленно попятился, спиной вышел в коридор, а оттуда стремглав убежал к себе в спальню и заперся изнутри. Там с бьющимся сердцем схватил мобильник и набрал номер скорой помощи. Сбивчиво описав ситуацию, я попросил срочно прислать бригаду со смирительной рубашкой. Мне пообещали выслать ближайшую свободную машину, но приехала она только через полтора часа. Нервно ожидая врачей, я не рискнул выйти из комнаты и дважды справлял малую нужду в горшок с геранью.
Смирительная рубашка не потребовалась. Когда бригада наконец прибыла, отец тихонько сидел на полу в своей «берлоге». Он водил пальцем по линолеуму, старательно обрисовывая квадраты. Старик послушно разрешил санитарам осмотреть себя, однако на вопросы не реагировал. Взгляд его оставался пустым и неосмысленным. Мне велели надеть на отца верхнюю одежду и обувь. Равнодушно поинтересовались, поеду ли я вместе с ним в больницу. Я отказался, сославшись на высокое давление, и сказал, что навещу его на следующий день…
Впервые в жизни я был дома один! Я имею в виду, не час и не два, а постоянно один. Отныне я мог не бояться, что потревожу дневной сон старика нечаянным шумом. Мне не нужно было обдумывать каждое слово и подавлять малейшее раздражение. Я был волен смотреть телепрограммы на свой вкус, ложиться спать и вставать, когда захочу. У меня отпала необходимость ежедневно носиться в аптеку и гастроном, готовить еду, а также без конца выслушивать обвинения: отец подозревал, что я хочу его отравить. И что самое невероятное, я мог спокойно привести в дом женщину… даже падшую женщину, если бы мне вдруг взбрело в голову это сделать.
Только почему-то ничего не хотелось. Первую неделю я пребывал в состоянии крайнего опустошения и душевной (впрочем, физической тоже) подавленности. Я обзвонил частных учеников и отменил все уроки, сославшись на болезнь. После многих лет непрерывного напряжения я расслабился до состояния овоща и сутками напролет валялся в постели. Вставал только для того, чтобы сходить в уборную да забросить в себя кусок черствого хлеба с сыром. Потом по третьему разу заваривал пакетик чая в немытом стакане, подслащал бледную воду кусочком сахара и равнодушно выпивал эти помои.
Через неделю я опомнился и помчался в больницу, бросив в пакет смену белья и немного фруктов – купил их по дороге. Когда я вошел в палату, старик лежал на застеленной кровати в полосатой больничной пижаме. Он встретил меня торжественным молчанием и отрешенным выражением лица. Я положил руку ему на плечо и спросил, как он себя чувствует. Отец повернул ко мне голову, но ничего не ответил. Взгляд его, к счастью, больше не был пугающе потусторонним – я бы сказал, он был просто обращен внутрь.
Сестра сообщила, что старику колют сильнодействующие лекарства, поэтому он немного заторможен, хотя вполне адекватно реагирует на окружающий мир. И добавила, что врачи делают оптимистичные прогнозы по поводу сроков выздоровления. Я не видел смысла надолго задерживаться в палате, поэтому оставил на тумбочке чистое белье, забрал домой грязное и поспешил покинуть «обитель скорби».
Странное дело, визит в психбольницу помог пробудить мою жизненную активность. Я снова начал бриться, принимать учеников, а вечерами бороздил просторы Интернета.
Однажды я по обыкновению
