Владимир Щербаков - Искатель. 1979. Выпуск №2
Я, наверное, втайне надеялся на эту встречу, и сейчас, чтобы окончательно поверить в происшедшее, мне оставалось лишь проследить мысленно тонкую нить событий — случайных и закономерных. Вдруг вспомнилось продолжение спора с Ольховским. Тогда, несколько дней назад, я не принял его всерьез.
«Представь только, — убеждал он, — сначала анабиоз, потом он прерывается, значит, звездное путешествие кончилось, зонд совершил посадку. И вот идеальные условия, верный признак, что они попали к тем, кто о них заботится. Разве это не может послужить сигналом к превращениям? Мы обязаны обратить внимание даже на самые невероятные предположения. Исход может оказаться неожиданным. Не исключено, что знаки на камне рассказали сущую правду. И я думаю, они готовы к встрече лучше нас…»
Мы переглянулись.
— Я МОГУ РАССКАЗАТЬ ВАМ… — ПРОЗВУЧАЛ В ТИШИНЕ ЕЕ ГОЛОС.
Меня охватил запоздалый страх: что было бы, если мы успели бы вмешаться в работу фитотрона и восстановить (какой ценой!) первоначальный, обычный его режим…
Алексей АЗАРОВ
ОСТРОВИТЯНИН[1]
1
Лежать на тротуаре неприлично.
Эту истину мне внушили давно — в ту пору, когда я, пожелав и не получив игрушку с витрины, не спеша раскладывался у ног прохожих и игнорировал призывы не ныть и принять нормальное положение. Первые два-три подзатыльника, выданные старшими, помнится, не поколебали мою уверенность в праве валяться где хочу, но десятый или двадцатый сделали свое дело.
Итак, лежать на тротуаре неприлично. Тем более в центре столичного града Софии, на улице Царя Калояна. И все же я лежу — минуту или две, а может быть, и дольше. И нет силы, способной поднять меня на ноги. Я безучастно вслушиваюсь в звуки, глазея на облако, повисшее над зеленой крышей. Крыша прячется за желтой стеной, и я не могу вспомнить, где и когда уже видел все это. Желтое, зеленое, серое. Одно я знаю точно: на углу справа должен быть модный магазин.
Неясная тревога рождается во мне и обрывается вместе с сознанием. Тишина — и черным-черно… Свет приходит заодно с болью. Она возникает в затылке, впивается в виски, и я слышу собственный стон — рыдание фагота, терзаемого обезьяной.
— Что с вами? Вам лучше?
Прежде чем понять смысл, я перевожу с неведомого языка на родной и по слогам составляю ответ:
— Да… Мерси.
Нечто белое, полускрытое вуалью наплывает на меня и обдает ароматом духов. Я протягиваю руку и дотрагиваюсь до него…
— Простите, — говорю я и окончательно прихожу в себя.
— Что вы стоите, господа! Помогите же ему!
Женский голос пронзителен и чист; повинуясь ему, сильная рука тянет меня кверху. Седые усы, черное, шинельного покроя, пальто. Командное рокотание:
— Эй, кто-нибудь! Пригласите-ка полицию!
— При чем здесь полиция? Ему нужен врач!
— Это ваш знакомый, сударыня?
— А вам-то что? — И с вызовом: — Обожаете совать нос в чужие кастрюли, да?
Маленькая перепалка, порожденная несходством взглядов на любовь к ближнему своему. Мне скандал ни к чему, и я, с трудом приняв вертикальное положение, тороплюсь протянуть пальмовую ветвь.
— Благодарю, госпожа! Честь имею, уважаемый! Ума не приложу, что это со мной стряслось… Разрешите представиться: Слави Багрянов, коммерсант.
Перед глазами сетка тумана, но чувствую я себя достаточно сносно. Кое-как приподнимаю шляпу.
— Мерси…
Небольшая толпа, собравшаяся на происшествие, начинает редеть. Бежевые, коричневые, серые и гороховые пальто и макинтоши, перемешанные с черными рединготами и саками, очищают тротуар, и я, не обнаружив среди них синей шинели полицейского, перевожу дух.
— Вы сможете идти, голубчик? Или поискать такси?
— Где это вы возьмете такси? Скажете тоже!..
Увы, дама в вуали права: такси в Софии — проблема. За двое суток, проведенных здесь, я убедился, что отыскать прокатную машину немногим легче, чем источник карлсбадской в пустыне. Впрочем, сейчас мне такси ни к чему. Мой путь короток и должен был закончиться у входа в модный магазин.
— Я долго лежал, господа? — говорю я и стряхиваю с рукава лепешку грязи. — Который час?
Дама пожимает плечами, а седоусый расстегивает пальто. Рука в перчатке выуживает старинные часы, щелкает крышкой.
— Без четверти одиннадцать.
— Вы уверены?!
Седоусый с достоинством прячет свою рухлядь.
— Уверен ли? Это «Патек», мой дорогой, «Патек», и он ни когда не ошибается. Честь имею!
В висках у меня гудит, и спина покрыта потом… Опоздал.
Я стою, привалившись спиной к стене, и рассматриваю полу плаща, исполосованную грязью. Без четверти одиннадцать. Я опоздал на пятнадцать минут… Нет, не может быть! Это какая-то ошибка, сон наяву, бред; сейчас я проснусь, и все станет на места, и часы покажут нужное время: десять тридцать.
Черная вуаль участлива и деликатна.
— Вам нехорошо?
— Отнюдь! — говорю я не слишком вежливо. — Все зеер гут!
— Тогда я пошла… И, кстати, верните, пожалуйста, мой платок. Он у вас в руке. Не в этой, в левой.
Похоже, обморок выбил меня из колеи. Сначала я не опознал зеленую крышу патриаршего дома; потом болгарский язык показался чужим; и вот теперь — дамский платочек, неведомо как попавший ко мне.
— Извините… Почему он у меня?
— Я вытирала вам лицо. Вы были мокрый, совсем мокрый, прямо хоть губкой суши. А потом вы вырвали его у меня… Вы сделали мне больно!
Маленькая рука, розовая от холода, возносится к вуали. Губы складываются в трубочку, дуют на пальцы, словно боль еще не прошла. Сдается мне, что от Слави Багрянова ждут не слов благодарности, а деяний во искупление вины.
Взгляд мой отрывается от руки, скользит по пальто и сосредоточивается на модных туфлях. Каблуки сбиты, на носках царапины, закрашенные гуталином… Обувь — старый предатель; она выбалтывает хозяйские тайны с несдержанностью прислуги… Кто же ты, прекрасная незнакомка? Продавщица из салона или ночная фея? А может быть, и то и другое?… Шляпа моя совершает маленький полет.
— Багрянов. Можно — Слави.
— Искра. Просто Искра.
На свидание я опоздал, и у меня бездна лишнего времени.
— Что же мы стоим? Вы позволите?
Локоток с готовностью сгибается; вуаль колышется от дыхания.
— Не слишком ли вы смелы? Куда вы меня ведете?
— Еще не знаю… В никуда.
Скверный день, тяжелый день, сулящий бог знает какие осложнения. И ведь с чего началось? Со сквознячка, подстерегшего Слави в коридоре гостиницы. Еще позавчера меня стало познабливать, но дел было по горло, и я отложил заботы о здоровье до лучших времен. И зря. Спустя сутки озноб перешел в дрожь; я трясся и глотал пилюли, купленные в ближайшей аптеке. Фармацевт, снабдивший меня ими, — карлик с грустным восточным профилем — пощупал мой пульс с выражением, сулившим катастрофу. «Плохо дело! — Глаза карлика стали еще грустнее. — Хорошенькая порция инфлюэнцы и вдобавок что-нибудь легочное… Покой, немного ракии на ночь и, главное, аспирин». В рецепте грустного пройдохи мне доступны два компонента: таблетки и выпивка. Что касается покоя, то за последние годы я как-то отвык от него, и мысль, что где-то существует тишина, кажется мне нелепой.
