Л Савелов - Принцесса Иза
Мне хотелось посмотреть на сфинкса при лунном освещении, предполагая, что при этом освещении он еще больше будет очаровывать и должен вызвать особое повышенное настроение; но то, что я увидел, превзошло все мои ожидания, но нисколько не разочаровало, а напротив убедило в том, что Египет может дать именно то, что я искал в течение многих лет скитаний по белому свету.
Солнце склонялось к западу, когда я с проводником отправился на осле к сфинксу. Мы ехали довольно быстро, так как приходилось спешить, чтобы добраться засветло: здесь темнота наступает сейчас же после заката солнца, Египет не знает сумерек, а луны приходилось ожидать часа два. Мы добрались весьма вовремя: когда подъехали к пирамидам, то уже последние лучи солнца освещали памятник Хеопса. Отпустив своего проводника, который должен был приехать за мной с восходом солнца, я стал устраиваться на ночлег между огромными лапами сфинкса. Наступила темная южная ночь, мириады звезд загорелись на темном небосклоне, — звезд, которые видели создание пирамид, присутствовали при возникновении сфинкса, видели их величие и могли многое рассказать из жизни тех, которые воздвигали все это, желая бросить свои имена грядущим векам и поколениям, — но случилось не то, чего они искали: имена их забыты, забыты их деяния, стоят только эти безмолвные памятники их былой, теперь забытой, славы и служат развлечением праздным туристам и доходной статьей местным арабам.
Так в этом мире все преходяще, ничто не вечно, вечен только один дух, который двигает всем, создает все и переживает все создания человечества, переживает все миры, наполняющие вселенную…
На смену жаркого дня наступила прохладная ночь. Я закутался в плед и стал всматриваться в таинственный сумрак. Глубокая тишина охватила дремлющую пустыню, ничто не нарушало покоя, только сфинкс, вероятно, продолжал глядеть сквозь этот черный покров ночи и думал свою тысячелетнюю думу. Показались признаки скорого появления луны: небо в одном месте начало светлеть, звезды теряли свою яркость, наконец появился и диск луны и сразу залил голубым светом и пустыню, и пирамиды, и всю гигантскую фигуру сфинкса.
Вдруг два снопа ослепительного света точно брызнули из обоих глаз сфинкса, и одновременно с этим мне почудились какие-то-звуки, исходившие будто из его недр. Я припал к его груди и стал прислушиваться — действительно, шум исходил из него. Я замер. Шум все увеличивался. Я стал различать пение, вначале тихое, затем все громче и громче. Казалось, оно приближалось; затем оно сделалось настолько громким и отчетливым, что ясно было, что поющие вышли уже из сфинкса и поют на открытом воздухе. Вдруг показалось шествие. Я приник к лапам сфинкса, стараясь быть в тени, чтобы не выдать своего присутствия. Происходило что-то необычное.
Впереди шли жрецы, которые на богато убранных носилках несли какую-то золотую статую. Все были в древнеегипетских одеждах; вслед за жрецами шли мужчины в богатых одеяниях, залитых драгоценными камнями; головы их были украшены золотыми обручами с подымающейся впереди головкой змеи; за ними шла большая толпа в более скромных одеждах, с клафтами на головах. Жрецы остановились перед сфинксом и поставили статую на пьедестал; вокруг появились жертвенники, заклубился фимиам, и скоро ароматические клубы дыма скрыли статую. Вся толпа простерлась ниц, а женщины опять запели. Они пели на древнеегипетском языке, но странно — я понимал все от первого слова до последнего. Постепенно к женщинам присоединились все присутствующие: они оплакивали прошлое величие Египта, оплакивали своих богов.
Волны густой, но величественной мелодии, казалось, наполнили весь мир и поднимались в высь — к престолу Творца всей вселенной, к Творцу всего жившего и всего живущего. Эти представители древнего Египта, казалось, хотели в своем песнопении высказать Отцу своему небесному все свое необъятное горе, горе своей великой страны, потерявшей свободу, потерявшей религию и принужденной покориться пришельцам, принесшим ей и свою культуру и своих богов и наложившим на все тяжелые цепи рабства; хотели высказать о тех страданиях, который переживает народ египетский под тяжелым бременем чужеземного ига. Постепенно мелодия делалась торжественней — началось славословие, говорилось о справедливости и милосердии Царя царей, видящего все, что испытывают страна и народ, затем все перешло в мольбу о прощении за все те грехи, которые навлекли такую тяжелую кару, продолжающуюся уже целый ряд веков. Все закончилось могучим аккордом звуков, которые расходились мягкими волнами и замерли в песках пустыни. Я весь погрузился в созерцание этой дивной, никогда не виданной картины; я всматривался в пустыню, освещенную голубым светом луны; всматривался в строгие лица этих неведомых, таинственных людей, вышедших на моих глазах из глубоких недр старого сфинкса, свидетеля их отдаленной жизни. Страха я не испытывал никакого, мне казалось это чем-то знакомым, я точно жил жизнью этих древних египтян: я понимал их горе, переживал то, что переживали они, страдал вместе с ними, вместе с ними молился, сочувствуя всему тому, что они просили у Творца для себя, для своего народа, для своей страны.
Меня нисколько не поразило их таинственное появление, мне казалось это вполне естественным: в ту ночь сказалось вполне мое мистическое настроение, моя душа рвалась навстречу всему таинственному, всему неведомому, она помимо воли, казалось, впитывала в себя все верования древнего Египта, не сознавая, что она не чужда им, и уже тогда готова была воспринять его религию и преклониться пред таинственным ликом Изиды и Гатор, готова была уже поклоняться тем богам, которым поклонялся древний египетский народ, и с которыми она сжилась в свое отдаленное воплощение.
Я не знаю, долго ли продолжалось богослужение, но блестящий диск луны был уже на противоположной стороне неба, когда вся толпа, имея опять во главе жрецов, несших статую богини, двинулась с пением в обратный путь.
Пение все удалялось, пока не замерло совсем в недрах сфинкса. Одновременно с этим померк свет в его глазах, и пустыня опять погрузилась в сон; но через несколько минут на востоке, из-за Нила, вынырнуло солнце, пославшее свой теплый привет старику, хранившему в своих неведомых недрах великие тайны древнего Египта, частицу которых мне выпало счастье увидеть. Появился и мой проводник с ослами, и я отправился в Каир, подавленный и очарованный всем тем, что видел в сумраках этой южной ночи, полной дивных образов и таинственных видений. Несмотря на то, что душа моя рвалась навстречу всему таинственному, и что где-то там внутри какой-то голос говорил о возможности всех этих явлений, все же во мне сказывалось воспоминание, отвергающее все чудесное, не признающее ничего, что не подходит под законы физики, и я, как человек XIX столетия, должен был отвергать все то, что видел и слышал. Как человек культурный, я обязан был объяснить это возбужденным состоянием нервов, самовнушением, болезнью мозга, одним словом чем угодно, но только не действительностью, не возможностью подобных явлений.
