Виктор Смирнов - Кто пятый?

— Ну-ну. По порядку! — напоминает шеф. — Выводы будем делать потом.

— Хорошо...

Домишко Шабашникова стоял за ветхим забором, ворота висели на одной петле, открывая вход во двор. Достаточно было одного лишь беглого взгляда, чтобы убедиться в том, что в доме живет бобыль. Какие-то хомуты, поленья, миски с собачьей едой, отбросы были рассеяны по всему двору. За сараем, через два или три двора, виднелась «круглая», на четыре ската крыша. Это был дом убитого инженера Осеева.

— Он чем занимается, Шабашников? — спросил я у Комаровского.

— Да так... Охотник. Можно сказать, профессионал. Шкурки сдает. Собаки у него знаменитые, щенками торгует. Сейчас увидите Найду — лучшая, говорят, лайка в Сибири, универсал.

— Один живет?

— Один.

Мы вошли в дом после того, как на стук никто не отозвался. Шум дождя стих за дверью. В доме было сумрачно. Хозяин сидел на кровати и, держа на коленях фокстерьера, разговаривал с ним. Поджарая лайка настороженно следила из-за шкафа. У ее ног барахтались двое щенков. Здесь было собачье царство. Да и сам Шабашников показался мне похожим на служебного пса, получившего отставку по возрасту. Обвислые щеки, слезящиеся глаза, весь какой-то пожухлый, мятый.

Он был не то чтобы сильно пьян, но и трезв тоже не был.

— Вы извините, что побеспокоили, — мягко сказал Комаровский. — Служба! Нам известно, что у вас имеется охотничий нож...

— У меня разрешение, — буркнул Шабашников, не поднимая головы. — На карабин и нож.

— Идет проверка... Оружие сейчас у вас?

— А то как?

— Покажите, пожалуйста.

Шабашников принес карабин и стал рыться в брезентовой полевой сумке. Комаровский, бегло осмотрев ружье, с интересом следил за поисками. Наступила тишина.

— Нет ножа, — растерянно пробормотал Шабашников. — Всегда здесь лежал.

— Вы поищите хорошенько.

Поиски длились около часа. Ножа, как мы и ожидали, не оказалось. Шабашников, запыхавшись, снова уселся на кровать.

— Что нож-то? — сказал он. — Тоже мне оружие!

Через несколько минут мы уже знали, что у Шабашникова исчезли также старые кирзовые сапоги сорок второго размера, и получили заодно подробное описание ножа: золингеновская сталь, лев и пальма на лезвии, наборная рукоятка.

— Когда вы в последний раз видели нож?

Шабашников наморщил лоб.

— Да вот позавчера...

— Восьмого августа? — Комаровский бросил взгляд в мою сторону: «Внимание!»

Преступление было совершено в ночь с восьмого на девятое.

— Ну да, восьмого... Я ходил к соседям, к Зуренковым, проводку чинить и брал нож вместо отвертки.

— Может быть, забыли там?

Комаровский предоставлял ему возможность выкрутиться.

— Нет, принес, положил в сумку.

— Ну, а дальше? Вспомните подробности. Вечером и в ночь с восьмого на девятое вы были дома?

Комаровский задавал короткие вопросы, словно гвозди вбивал. Он толково вел этот разведывательный, осторожный допрос. Я чувствовал, что еще немного — и Шабашников сам загонит себя в угол.

— Дома... Под хмелем был... Да!

И тут я увидел, как в нем шевельнулся страх, выполз из-под спиртной дремы. Глаза меняли выражение — словно диафрагма открылась в объективе, и реальная жизнь вместе с сумрачным светом дождливого дня хлынула внутрь. Диафрагма открывалась все шире; и чем больше вбирали в себя глаза Шабашникова, тем сильнее росла в них тревога. Он был не так уж стар, это ясно чувствовалось сейчас.

— Щеночков я продавал в тот день, — сказал охотник. — Щеночков. Жалко мне их всегда, вот и...

Он вдруг улыбнулся мне. Улыбка была жалкая, заискивающая. Я отвернулся. Да, вот так оно и бывает. Пьяная дурь, неожиданная вспышка алчности и жестокости... И ничто не остановило его, одурманенный мозг не поставил ни одного барьера.

Шабашников засуетился. Он был рад малейшей возможности отклониться от темы разговора.

— Собаки! — забормотал он, протягивая мне фокстерьера. — Посмотрите: Тюлька, такого «фокстера» нигде не увидите. Любого лиса возьмет!

Тюлькины смешливые глазки-бусинки затерялись в завитушках белой шерсти. Шабашников и впрямь любил собак — фокстерьер был чист и вычесан. А в доме творилось черт знает что.

— Люблю я собачек...

Он сказал это так, будто любовь к собачкам могла оправдать любой его поступок.

— Значит, в ночь с восьмого на девятое вы были дома? — еще раз спросил Комаровский.

— Дома небось... Где же еще?

— И выходит, в тот вечер или ночью ваш нож и сапоги могли быть похищены?

— Не знаю, — пробормотал Шабашников. — Наверно, раз нету...

— В таком случае необходимо задержать вора. С вашего разрешения мы осмотрим место происшествия...

— Да зачем? — замахал руками Шабашников. — Мелочь какая!

— Вы понимаете всю важность происшедшего? Украдено оружие. Оно может быть использовано похитителем...

Шабашников нехотя написал заявление в милицию. Вскоре привезли розыскную собаку. Проводника предупредили, как вести поиски. Через несколько минут овчарка, рыскавшая по двору, настороженно принюхиваясь, принялась разрывать лапами груду щебня, сваленного у сарая. Мы пришли к ней на помощь и извлекли из-под щебня небольшой сверток. В обрывок полотенца, того самого, махрового, голубого, была завернута пачка денег. Десять четвертных.

— Это ваши деньги? — спросил Комаровский.

Шабашников побледнел. Руки его тряслись, и он никак не мог унять эту дрожь.

— Нет, не мои... Никогда их не видел в глаза!

— Откуда же они взялись?

Шабашников молчал.

«Возможно, он действительно ничего не помнит, — подумал я. — Бывает ведь... Алкогольное помешательство. Это может пройти так же быстро, как и пришло. Но улики ясно свидетельствуют против него. Никуда не денешься».

Я был очень удивлен, когда Комаровский ограничился лишь тем, что взял с Шабашникова подписку о невыезде. По дороге в отделение я сказал об этом капитану.

— За Шабашниковым мы посмотрим, — ответил Комаровский. — Но что-то мне не верится во все это... Как хотите, а не верится.

Я промолчал. Подумал: пусть Николай Семенович рассудит, подождем. «Не верится» — это слишком слабый аргумент, противопоставленный явным уликам. Комаровскому не хватало логичности в его действиях. А следователь — это прежде всего холодная и четкая логика, разве не так? Стоит только хоть на миг поддаться чувству симпатии или антипатии — и пиши пропало!..

Николай Семенович слушает меня и делает записи в блокноте. Стакан чаю стынет на столе.

— Значит, улики свидетельствуют ясно?

— По-моему, да.

— Позвони Комаровскому. Попроси привезти все данные об этом Шабашникове.