Сергей Мстиславский - Крыша мира
Позже Мстиславский работает в военной секции Петроградского совета рабочих депутатов. И тут наступает момент, которым он гордился всю жизнь. 9 марта становится известно, что Временное правительство хочет отправить отрекшегося от трона Николая II через Архангельск в Англию. Совет — весь Петроградский Совет, все его депутаты, независимо от классовой и партийной принадлежности, равно большевики и анархисты, эсеры и меньшевики — считают, что тем самым открывается прямая дорога к монархическому перевороту. Да, бывший царь слаб, бездарен, но дело не в его характере и способностях — «…на первый же ход этой венценосной пешки потянутся по тем же, веками освященным правилам игры, и офицеры, и кони, и туры…» — пишет Сергей Дмитриевич. История всех революций свидетельствует, что, оказавшись за рубежом, короли и принцы становились центрами притяжения реакционных сил. Столько офицеров не шахматных, настоящих помнили о данной ими когда-то присяге — пусть и человеку, которого сами презирали.
Дворянин по происхождению, Мстиславский знает, как относятся к дворянской чести лучшие — именно лучшие — из людей, оставшихся верными этому сословию; он уважает такое отношение и не склонен его недооценивать.
Отъезд экс-царя нельзя допустить! Совет признает необходимым поручить охрану Николая II тем воинским частям, на которые может положиться Совет, отстранив войска, послушные Временному правительству.
Обеспечить замену охраны доверяют Мстиславскому, торжественно именуемому в специальном мандате «чрезвычайным эмиссаром». Он едет с отрядом солдат на поезде в Царское Село. Занимает царскосельскую железнодорожную станцию — и отправляется в городскую ратушу, где его ждут два полковника — комендант города Царское Село и начальник местного гарнизона.
Они сообщают, что царь находится в Александровском дворце, но категорически отказываются выполнять приказы Совета. Только вот трусят при этом почти откровенно. Не потому, что за Мстиславским его отряд (он, кстати, далеко, — остался на станции), — но потому, что если опасный гость обратится к их собственным солдатам, те, скорее всего, примут сторону представителя Петроградского Совета. Наконец находится выход, устраивающий обе стороны: полковники с удовольствием подчиняются, когда эмиссар Совета объявляет их арестованными. Сергей Дмитриевич ведет себя далее как герой романа — и даже романа приключенческого. Он берет с полковников честное слово, что останутся они в течение часа в комнате, где шли переговоры, и притом не дотронутся до телефонного аппарата.
А сам — направляется в Александровский дворец, один, с револьвером в кармане.
Бывшего царя охраняют десятки офицеров и сотни солдат, при нем еще сохраняется пышная свита во главе с церемониймейстером, чья фамилия — благодаря знаменитому предку жандарму — прозвучит знакомо для любого сегодняшнего школьника. Бенкендорф — вот какая у него фамилия.
Офицеры охраны сначала отказываются даже разговаривать с наглецом, прорывающимся к царю. Потом не выдерживают его напора — да к тому же и они ведь боятся собственных солдат…
Выясняется, что в Царском Селе стоит среди прочих частей 2-й стрелковый полк, которому Совет имеет основание доверять, — этот полк и принимает на себя ответственность за Николая II.
А теперь — теперь Сергей Дмитриевич вспоминает, что есть правило, по которому при инспекции мест заключения инспектирующему предъявляют заключенных. И он требует, чтобы ему «предъявили» царя, именем которого вешали и расстреливали товарищей Сергея по революционной борьбе.
Окружающие — в панике. Большинству их, возможно, кажется, что отчаянный одиночка, ворвавшийся во дворец и по-хозяйски распоряжающийся в нем, попросту намерен убить недавнего самодержца. Тем более, что имя видного социалиста-революционера успело за минувшие после революции дни стать весьма известным, эсеры же, всем ведомо, террористы…
Имя чрезвычайного эмиссара знакомо — по отцу и деду Масловским — и Бенкендорфу, укоряющему пришельца: «Как вы, именно вы, с прошлым вашего рода…»
Но убивать Николая II революционер не собирается. Более того, он находит, что это н е и м е е т с м ы с л а. Сергей Дмитриевич размышляет:
«Ни арест, ни даже эшафот — не могут убить — и никогда не убивали — самодержавие: сколько раз в истории проходили монархи под лезвием таких испытаний — и каждый раз, как феникс из пепла погребальным казавшегося костра, вновь воскресала, обновленная в силе и блеске, монархия. Нет, надо иное. Тем и чудесен был давний наш террор, что он обменял на физиологию — былую мистику «помазанничества», и теперь — пусть, действительно, он пройдет передо мной — по моему слову — перед лицом всех, что смотрят сейчас со всех концов мира, не отрывая глаз, на революционную нашу арену — пусть он станет передо мной — простым эмиссаром революционных рабочих и солдат, — он, император «всея Великие и Малые и Белые России Самодержец», как арестант при проверке в его былых тюрьмах… Этого ему не забудут никогда: ни живому, ни мертвому…»
И сам Мстиславский никогда не забывал этой сцены, возвращался к ней не раз.
В 1922 году для него еще не пришло время работы над романами — но разве не виден в этих очерках революции именно романист, как и романтик — человек пылкий, любящий эффекты и символические сцены, довольно откровенно гордящийся и силой тех, кого представляет, и собственными решительностью и отвагой. Действительно: любой из офицеров, позволявших себя арестовывать и отстранять, мог выстрелить хотя бы с перепуга, не говоря уж об исполнении долга — каждый из них присягал когда-то царю, обязан верностью Временному правительству. Нет, сдались, отступили, убоялись.
Большое значение придавал тогдашний Петроградский Совет происшедшему в Царском Селе. Официальное сообщение объявило, будто предварительно царский дворец охватили «кольцом броневиков, пулеметов, артиллерии».
Очень удивился, прочтя такое, «чрезвычайный эмиссар».[1]
«К чему это? — спросил я в душевной простоте составителя отчета. — Ведь вы же знаете, что на всем пути я прошел один, одним — «Именем Революции».
И услышал в ответ:
«Пустое! Так гораздо эффектнее. — Разве с массами можно так? Романтика! Это — для кисейных девиц годно, а не для рабочих и солдат».
Да, у каждого свое понятие об эффектах.
Наступает Октябрь. Мстиславский по-прежнему социалист-революционер; но при расколе партии становится левым эсером, более того, одним из вождей левых эсеров, вступающих с большевиками в союз.
II съезд Советов, утвердивший своим голосованием приход к власти ленинского правительства, избирает Мстиславского во Всероссийский Центральный Исполнительный комитет (ВЦИК).
