Виктор Пшеничников - Восемь минут тревоги
ОФИЦЕРЫ
В окна канцелярии вливалось расплавленное золото дня, тень от оконного переплета решеткой кроссворда лежала на столе. Откинувшись на спинку стула, Лагунцов отдыхал: сказывалось напряжение минувшей ночи. Завьялов, сидевший рядом, напротив, выглядел бодрым, и на его безмятежном лице бродила сияющая, мечтательная улыбка…
— Ну, что ты обо всем этом думаешь? — освобождаясь от дремотного плена, наконец спросил Лагунцов и выпрямился.
Завьялов небрежно сдвинул на край стола горку конспектов и неожиданно рассмеялся:
— Цирк! Честное слово — цирк! Знаешь, когда мы обнаружили нарушителя, я словно голову потерял: мчался, не разбирая дороги, как мальчик. А ведь я же человек солидный, верно? Вот потому и говорю: ну куда годится этот цирк?
Смеялся замполит густо, свежо, с удовольствием. Когда выпрямлялся, чтобы вобрать в себя побольше воздуха, китель разглаживался на груди, пуговичные петли съезжали влево.
Лагунцов прикусил губы. Беззаботные, восторженные слова замполита вызывали в нем свои эмоции. «Солидный человек, — иронично повторил он вслед за старшим лейтенантом. — М-да, забрало тебя, замполит, и впрямь как мальчишку… Благодари судьбу, тебе нарушитель на первый раз безоружный попался, а то всадил бы пулю в лоб. Мог бы и в самом деле голову потерять, юнец».
А Завьялов между тем вышел из-за стола, и в канцелярии, наполненной его басом, стало как будто теснее.
— Знаешь, о чем я думаю? — небрежно, больше для самого себя, чем для Лагунцова, обронил Завьялов.
— Не знаю, скажи… — усмехнулся капитан.
Но замполит или не заметил его иронии или просто не обратил на нее внимания — продолжал:
— У меня, видать, все-таки объявился, прорезался дар вылавливать нарушителей, нюх, что ли, на это дело…
— Нюх? — Лагунцов поднял брови. — Прорезался? Это что, вроде молочного зуба? То не было такого дара, а то вдруг прорезался? — откровенно язвил Лагунцов. — Не контачит.
— Точно! Не было, не было, да вдруг объявилось. Ведь, как говорит диалектика, все течет и изменяется в лучшую сторону… — по инерции продолжал замполит, хотя по откровенной насмешке Лагунцова вдруг понял и преувеличенность своих эмоций, и избыток, явную фальшь слов, и какую-то сумбурность своего откровения — неожиданного, наверняка не нужного никому…
— Какой штиль! А слог!.. — не утерпел капитан. Хотелось осадить розовощекого замполита, но против воли и сам впал в учительский тон. — М-да… А знаешь, что говорил старик Вольтер в ответ на пылкие речи? «Все это хорошо сказано, мой друг, но надо возделывать свой сад». Да, свой сад! — Лагунцов посмотрел за окно, где вдоль металлических ворот, не обращая внимания на мерно вышагивающего часового, бочком скакал толстый нахохлившийся воробей. — У каждого живого существа свой интерес на земле, свое дело. А мы, люди, не воробьи, у которых и забот-то — свить гнездо, выкормить птенцов да благополучно перезимовать. Да, не воробьи, — повторил Лагунцов, с интересом наблюдая, как серый подвижный комочек юркнул в подворотню и скрылся из виду. — Нам свое дело надо ставить прочно, по науке, чтобы не ждать случайных успехов.
Упомянув про случайный успех, Лагунцов недовольно нахмурился: последнее можно отнести и к нему. Ведь не Завьялов, а он, Лагунцов, не заложил наряда там, где он оказался всего нужнее!..
Завьялов то ли не заметил оговорки начальника заставы, то ли умышленно смолчал, щадя его самолюбие.
— Странный этот нарушитель, — вновь возвращаясь к ночному эпизоду, продолжил замполит. — Ни документов при нем, ни оружия, ни приличной одежды. Может, где спрятал?
Лагунцов на это заулыбался, скрывая за улыбкой неловкость собственной промашки.
— Ты же его поймал, тебе и знать, где оно, оружие… А впрочем, ничего странного. Обыкновенная хитрость, не больше. Если поймают — попробует отговориться. Зато поди теперь уличи его хоть в чем-нибудь: он чист, криминала нет. Ну придумает, что наведался к нам из любопытства — древних памятников, дескать, здесь много… Кто его сюда направлял, наверняка позаботился и о «легенде». Внешне-то и впрямь безобидно: человеку захотелось взглянуть на развалины прошлых эпох — что здесь особенного? А на деле?..
Завьялов молча слушал капитана.
— Будь моя власть, — постучал Лагунцов пальцами по столу, — я бы этих любителей прошлого… ну, сам знаешь, — закончил жестко и зло.
Один такой, как говорит Лагунцов, «древний поминальник» Завьялов однажды приметил среди обметанной лишайной плесенью рощи. Солнце туда почти не проникало, от влаги, нездоровой сырости «поминальник» тоже как бы взялся плесенью, обомшел. Тоскливое это было зрелище, и не понять, о чем свидетельствовало, напоминало из глубины времени несуразное трехгранное сооружение?.. Поодаль от него, отгородившись рекой, торчал из земли мрачный коричневый остов какого-то бывшего замка, и Завьялов, подхватив мысль капитана о памятниках, рассказал, что ради любопытства, еще когда был в отряде, съездил туда однажды, но — вот ведь в чем фокус! — остался равнодушным к древним руинам. Не восхитила его ни мутноватая спокойная река, подковкой огибавшая полуостров с остатками замка, ни сизая прозелень холодных камней бывшего религиозного храма с замурованным, сводчатым входом и проваленной от стены до стены крышей, ни тяжеловесная готика величественных останков… Завьялов не скупился на подробности, и Лагунцов, отложив журнал, в котором принялся расписывать суточный наряд на охрану границы, следовал маршрутом памяти замполита, словно и впрямь ступал по щербатым камням истории, которые не шевельнули в душе Завьялова ничего, кроме любопытства.
Слушая пространные рассуждения Завьялова, Лагунцов мысленно спрашивал себя, почему бы замполиту не проявить свое богатое, прямо-таки неуемное воображение в делах границы, а не в отвлеченных картинах? Странное дело, рассуждал про себя Лагунцов, отчего это лично его не волнует ни, скажем, толщина снежного покрова на Эльбрусе, ни секрет загадочного вещества мумиё, ни прочие, быть может, сами по себе и интересные вещи? Что ему до того, как природа вырабатывает из камня горные слезы — чудесный бальзам мумиё? Что ему до того, лежит ли снег на Эльбрусе или уже начал таять, все круша на пути своими ожившими водами? Просто у него всегда были свои интересы в жизни — жизни, которая немыслима, непостижима без границы, без ее скупого ритма, уловить который на слух ох как не просто!..
Думая так, он уже не мог не смотреть на себя как на человека, посланного Завьялову самой судьбой, и в этот момент чистосердечно считал себя просто обязанным помочь Завьялову, обязанным перед совестью своей и его.
