Виктор Вучетич - Поединок. Выпуск 3
— Здравствуй, — ответил наконец. — Малышев, — не поворачиваясь, сказал дежурному, — ступай к ребятам. Я позову, когда будешь нужен.
Дежурный вышел. Нырков сел на его место, расстегнул пальто, снял папаху, обнажив лысую крупную голову.
— Ну, как прикажешь звать-величать?
— Михаилом, — ответил Сибирцев, тоже садясь.
— Ага, — подтвердил Нырков, — а я, значит, Ильей буду. Что мне надо для тебя сделать?
Сибирцев вынул из кармана гимнастерки сложенный вчетверо исписанный листок бумаги и протянул.
— Ситуация мне в общем и целом ясна. Требуется уточнение по ряду пунктов. Я подчеркнул их. Видишь?
— Вижу... Ага. — Нырков покачал головой, почесал мизинцем за ухом. — Глубоко хочешь вспахать.
— Иначе нельзя.
— Чую. Срок какой дашь?
— До первого поезда.
— Круто. Пожалуй, не получится.
— Это почему же не получится?
— Да ведь как сказать? Некоторые думают, что в губернии — там главные дела заворачиваются. А у нас — уезд. Какие, мол, такие особые? Промежду прочим, не где-нибудь, а именно у нас в Козлове известная тебе Мария Александровна Спиридонова в девятьсот шестом вице-губернатора Луженовского ухлопала. Отсюда на каторгу пошла. Очень за это наш Козлов у эсеров-то в чести. Тут осторожный подход нужен. Крепкий мужик у нас. Все у него есть — и хлеб, и скот, и что душе угодно. Кому голод, а кому, сам понимаешь. И за так просто он тебе это дело не отдаст, нет. Он, может, пока и ничейный, а чуть чего — к Александру Степанычу бух в ноги: помоги, мол, большевики одолели продразверсткой. И пошли гулять пожары... А эти твои, — Нырков ткнул пальцем в записку, — сидят себе, посиживают. В учреждения ходят и вроде как ни при чем... Кто-то, может, и ни при чем, да ведь как разобраться-то? Кто прав, кто виноват? Потому и говорю: скоро не получится.
— Ждать не могу.
— Дак это я вон как понимаю... Решили, значит, по-серьезному взяться? Что ж, это пора... По милиции я б тебе уже нынче мог дать материал. Кто еще в курсе?
— Ты.
— Понятно... Возьмешь материалы и — в Тамбов. А мы вроде как уже и не люди, — заговорил он вдруг с обидой. — Мы, значит, так, сами по себе. А ему, — он качнул головой в сторону выходной двери, — может, вовсе и не Тамбов, а Козлов наш поперек горла.
Ему, понял Сибирцев, — это Антонову.
— Нет, ты ответь, где справедливость? Где революционная сознательность? — Нырков произносил букву «р» так, словно ее стояло в слове, по крайней мере, сразу три подряд. — Как настоящий профессиональный кадр, так — дяде. А мне каково? Вон мой кадр! Малышев — вчерашний гимназер. Прошу, умоляю: дайте кадры! А мой собственный профессионализм? Ссылка да Деникин. Это что, опыт?
— У меня примерно такой же, — успокоил его Сибирцев.
— Это ты брось... Такой же... Слушай, Миша, оставайся у меня. Я тебе чего хошь сделаю. Сам к тебе в помощники пойду. Мне же контру брать надо. А с кем ее брать?
— Ну-ну, не прибедняйся.
— А я и не прибедняюсь. Обидно.
— На кого обижаешься-то?
— На кого, на кого... Вон контрика взяли, — снова завелся Нырков. — Полдня бился — и впустую. Нутром чую, что контрик, а доказательств нет. Станешь проверять, неделя уйдет. А где она, эта неделя? Нет ее у меня. На мне вон вся дорога. Чую, что тянется от него ниточка. Может, к самому-самому. А как размотать клубок? Опыт, говоришь...
За окном посветлело.
— Да ты устал поди? — встрепенулся Нырков.
— Нет, ничего. В поезде отоспался... Записку-то убери. Так что ты говорил насчет контрика?
— Егерем он был. У Безобразовых. Жили тут такие помещики — не то князья, не то графы. Митька, младший их, был у Деникина. Это я сам точно знаю. Проверять не надо. После, когда Мамонтов рейд сюда делал, с ним шел. Попил кровушки, бандит. За разорение поместья, значит, мстил. И нынче где-то неподалеку обретается. Почерк его чую. Зверь — не человек. Сам ли он по себе, Антонову ли служит — не знаю, но уверен, ходит он вокруг Козлова, момент ловит. В Тамбове хоть гарнизон, а у меня — узловая станция. Охрана, правда, есть, но ведь мало. И кадры — сам видел. Небось и документов твоих не проверил? Верно говорю?
Сибирцев уклончиво пожал плечами.
— То-то и оно, — огорченно отмахнулся Нырков. — Пушку носить — много ума не надо... Слышь, Михаил, помоги мне хоть Ваньку размотать. Егеря этого. Ведь чую, не зря он появился. А я тебе отдельный вагон дам до Тамбова, что хошь сделаю.
— Ишь ты, брат, вагон, — усомнился Сибирцев. — Знаю я ваши вагоны. Не на крыше — и на том спасибо... А насчет егеря твоего давай подумаем.
— Сейчас я его, — рванулся было из-за стола Нырков, но Сибирцев осадил его.
— Погоди, не мельтешись. Расскажи-ка, брат, поподробнее, что у тебя есть против него.
3
Ивана Стрельцова, бывшего егеря помещиков Безобразовых, неожиданно узнал сам Нырков в вокзальной толчее. Неказистый, тщедушный мужичонка, был он когда-то грозным и опасным стражем хозяйских лесов и вод. Время и революционные бури, казалось, не тронули его. Разве что поредели серые волосы да порыжели от постоянного курения усы. Таким помнил его теперь уже тоже бывший мастер Козловского железнодорожного депо и страстный охотник Илья Нырков. Еще он знал, что Стрельцов исчез с глаз где-то в конце сентября восемнадцатого, когда в Кирсановском уезде поднял восстание начальник милиции Антонов. Восстание разрасталось и по мере приближения Деникина активно пополнялось дезертирами, кулацким элементом. Больше двух лет не было о Стрельцове ни слуху ни духу. Зверствовал в уездах Митька Безобразов, но о егере сведений не поступало. И вот на́ тебе. Сам. Собственной персоной.
Нырков поступил разумно: не стал брать его на вокзале. Проследил лично весь путь до конца и взял буквально у дверей дома врача Медведева, который в этот момент сидел в городской каталажке по подозрению в хищении лекарств из больницы. Цепочка замкнулась. Стрельцов понял, что опознан, сам узнал Ныркова и был преспокойно доставлен на вокзал, в комнату охраны. Но, запертый в тесной камере, вдруг взбунтовался, стал плакать, кричать, требовать, просить, умолять, чтоб отпустили. Мол, девица какая-то помрет, и так уж еле дышит, криком исходит. Толком Нырков так ничего и не понял, а Стрельцов словно впал в прострацию. То плакал, то молчал, глядя куда-то в угол дикими глазами.
Когда Стрельцова ввели, Сибирцев увидел совершенно уничтоженного бедой старика. Плечи и руки его сотрясались от внутренних рыданий, но тусклые глаза оставались сухими. Сибирцев нарочно отсел в темный угол, чтобы на первых порах не привлекать к себе внимания. Стрельцов отрешенно сидел на табуретке посреди комнаты и, опустив голову, глухо постанывал.
