Валерий Поволяев - Тихая застава
– Полчаса продержимся. Но больше – нет.
– А нам больше и не надо. Чую я – придется отсюда уходить, – лейтенант ткнул пальцем в лежащего душмана. – А этот все лежит!
– Отдыхает.
– Слышь, Грицук, на родине у себя давно был?
– Дома? Давно, – в голосе Грицука не слышалось ни сожаления, ни досады, голос был спокойным и ровным, – хотя снится мне родина часто. А в последнее время – каждую ночь. Как только закрою глаза – дом свой вижу.
– Ты ведь с Украины… Из какого города?
– Из Луцка.
– Не знаю… Никогда не был.
– У вас, товарищ лейтенант, все впереди, – ободряющим голосом произнес прапорщик, – вы ведь в два раза моложе меня… Сколько вам лет?
– Двадцать один.
– Чуть не угадал, самое чуть – мне сорок четыре. Луцк – яблоневый город. Сиреневый. Вишневый, грушевый, каштановый. Фрукты у нас на тротуарах валяются, как апельсины в Испании.
– Про Испанию откуда знаешь?
– Читал.
– Если будем живы, то приедем половиной десанта и в Луцк. Вареники с вишней трескать. Хотя, наверное, вряд ли, Украина теперь – забугорье, иностранное государство, и ты, Грицук – иностранный гражданин.
– Я украинского гражданства не принимал, паспорта с трезубцем у меня нету.
– Чего так?
– Не успел. Да и желания особого, честно говоря, не было. Жил я в большой стране, присягу давал большой стране, а меня решили заставить жить в каком-то фитюлечном государстве, присягу давать бендеровцам… Не могу я… – прапорщик мученически сморщился, поймал глазами тускнеющий, поутру сильно пошедший на убыль свет луны – наступало самое опасное для засады время: погаснет луна, в темноте к пулеметному окопу можно будет легко подобраться – вязкая предрассветная мгла, серая, пропитанная дымом, туманом и какой-то странной влажной крупкой, способна растворить, скрыть в своей плоти любой предмет, малый и большой, натянуть на него шапку-невидимку, и лейтенант, поняв это, так же, как и луна, потемнел лицом, потускнел, покивал согласно, слушая напарника, – тот все говорил правильно… Видать, настрадался Грицук, много думал в последнее время, в душе появились болячки. – Не могу я и не хочу быть в России иностранцем, – заключил прапорщик, – хотя на родину тянет очень…
Взрывпакет снова кивнул ему.
– Дело говоришь. Тем, кто пропил нас в Беловежской пуще, потомки памятника не поставят. Дай Бог, чтобы могилы, их не тронули – не то ведь выроют. У нас народ изобретательный, умеет расправляться.
– Действительно, лейтенант… Не пойму я ни хрена, что происходит. Вот вы человек умный, объясните мне простую вещь. Развалили великую страну – действительно великую, это признавали все, и друзья и вороги, остановили промышленность, разорили заводы, из земли потихоньку тянут то, что в ней осталось, разные морды набивают себе карманы деньгами так, что карманы лопаются по швам, армию обгадили, офицеров пустили по миру, флота нет, погранцы вместо хлеба приклады автоматов грызут – полный раздрай… И во имя чего, спрашивается? Во имя того, чтобы две-три тысячи человек наелись долларами под самую завязку, а сорок тысяч разных торговцев могли вместо Крыма ездить на отдых в Турцию?
Пока Грицук говорил, Взрывпакет угрюмо молчал, ощупывал глазами каменистую плешку, слушал стоны раненого, застрявшего в камышах – тот то вскрикивал звонко, голосисто, надрывая своим голосом душу, то вдруг затихал, бормотал что-то бессвязно и был едва слышен, – вглядывался в померкшую, тихую заползающую в неведомо откуда появившиеся облака луну, думал о чем-то своем.
Он был согласен с прапорщиком – он мог бы произнести те же самые слова, только более напористо, более резко, с матом и издевательскими подковырками: то, что происходит в России, здесь, в Таджикистане, не понимают не только прапорщик Грицук и лейтенант Назарьин – не понимают генералы и крупные государственные мужи, не понимают академики и слесари, учителя и домработницы, дахкане и вертолетчики, не понимают все, кроме небольшой кучки людей, по ошибке именующих себя демократами. Да демократии от них, как от жадюги – куска снега зимой, не дождешься, любого человека, даже мать родную, эти демократы удавят за десять долларов. Тьфу! Назарьин пожевал губами и громко сплюнул в угол окопа:
– Тьфу!
Луна вползла в темное, похожее на сгусток вонючего порохового дыма облако. Сделалось черно и холодно. Блескучая рассыпчатая розовина рассвета, появившаяся минут пятнадцать назад на востоке, вновь не прорезалась, мир сделался непроглядным, глухим, время остановилось…
«Самая пора умирать, – невольно подумал Взрывпакет, – даже дыхания не хватает, воздуха нет, так тяжело… И темно, очень темно: руку вытяни – не видно».
Душман, которого они с Грицуком посчитали убитым, ожил, приподнял голову, бросил осторожный взгляд на окоп – глаза у него были цепкими, как у кошки, – перевернулся на живот и беззвучно, ловко, не издавая ни единого звука, пополз к окопу.
В районе заставы стреляли, одинокие гулкие хлопки перемежались с сухими очередями «калашниковых» – стрельба эта была на руку ползущему душману, прикрывала его…
– Ловко мы им врезали! – неожиданно по-мальчишески азартно воскликнул Грицук.
– Это было давно, я уже и забыл, когда… – Назарьин усмехнулся, – это все в прошлом.
А прапорщика начал разбирать восторг – он гордился собою, победная улыбка растеклась по его бледному, плоско растворяющемуся в темноте лицу.
– Больше они вряд ли сунутся.
– Сунутся, еще как сунутся, – лейтенант был настроен не так оптимистично, как прапорщик.
С неба пролился короткий тусклый свет – в разверзнувшиеся на несколько минут облака глянул осколок угасшей, обретшей папиросный цвет луны; душман замер, уткнулся головой в землю, враз превращаясь в комкастый неподвижный камень, мертво вросший в памирскую твердь. Взрывпакет приподнялся и, вглядываясь в сумрак, – нет ли чего опасного, – проговорил обрадованно:
– О, посветлело!
– Сейчас все кончится, – мрачно пообещал Грицук и оказался прав – слабенький прозрачный свет начал угасать. – Интересно, как там наши, держатся?
– Держатся. Если бы не держались, стрельбы б уже не было, – сказал Назарьин. – Хотя держать уже нечего, застава сожжена. Всем нам надо уходить, прорываться на соседнюю заставу.
– Если она, конечно, не в пример этой… если она цела – тогда да.
– Если, конечно… – согласился с Грицуком лейтенант, выругался. – Самое поганое время сейчас, хуже, чем вечером, когда половина людей мается куриной слепотой.
– У меня, слава Богу, куриной слепоты нет, – сказал Грицук.
«Нет, так будет», – хотел было сказать лейтенант, но сдержал себя, промолчал, обеспокоенно помотал рукой в воздухе и взялся за старую тему:
