Клод Фаррер - Цвет цивилизации
XX
Западным проливом «Баярд» входил на рейд Гонконга. Его тонкий корпус рассекал воду, не оставляя за собою следа. Джонки и сампаны зашевелились, давая ему дорогу, и пушки фортов отвечали на его салют.
Горы, окружающие рейд со всех сторон, делают его похожим на озеро. На этом озере собрались, точно на условленное свидание, суда всех наций, и Гонконг являлся как бы азиатским караван-сараем между Европой и Америкой.
У входа стояли на якоре парусные суда, огромные трехмачтовики, груженные рисом, отражавшие в спокойном море свои корпуса, зеленые, розовые, белые и голубые – точно пестрая импрессионистская акварель. Далее, у первых мостков внешней гавани виднелись угольщики, черные, как чернила, и так низко сидевшие в воде, что видны были только мачты и трубы. Они представляли собой как бы авангард паровых судов, во множестве рассеянных по всему рейду. Это были некрасивые, грязные суда, некоторые из которых с шумом загружались на шаланды и джонки, но большинство стояли без дела, пустые и Мертвые, как прекратившие работу заводы. Белые пакетботы, блестящие словно яхты, казались замками среди этих заводов.
«Баярд» быстро приближался к месту стоянки военных судов, которые виднелись в глубине рейда, величественные и выстроившиеся, как на парад.
Убегающие сампаны рассекали воду широкими взмахами весел. Паруса из бамбуковой рогожи висели на реях, и можно было видеть фигуры китайских корабельщиков, отвратительных, со своими лоснящимися волосами, в блестящих зеленых безделушках. У их ног, на грязных досках, желтые ребятишки валялись в рисе. Тошнотворный запах несся из этих клоак.
Но теперь, когда приближались к берегу, все смотрели только на землю. Горы Гонконга казались выходящими прямо из моря, потому что они поднимаются одним склоном до самой вершины. Прямо берег континента представлял собой ряд террас, поднимающихся одна над другой к голубым вершинам гор, которые сливаются с небом. Тогда как остров вырисовывался круто и прямо, точно кратер. Виллы, которые его покрывают до половины высоты, казались сидящими на скалах, как птицы.
Вилл много было. Их террасы, нагроможденные одна над другой, густо усыпали гору. Их соединяли дороги, проложенные на арках, которые придавали им вид римских акведуков. Головокружительный фуникулер, вертикальный, как башня, взбирался на высочайшую вершину пика. И город, рассеянный между морем и горою, простирался насколько хватало глаз вдоль берега, прихотливо смешивая повсюду свои пестрые дома и взбираясь на свои нижние уступы гор, которые он словно взял штурмом.
Кокетливо убранный деревьями и увенчанный своей горой, как фантастической зеленой чалмой, Гонконг был красив. Он жил кипучей жизнью, со своими доками, где кипит работа, шумными арсеналами, со своими экипажами, шлюпками и набережными, усеянными желтой китайской толпой.
Вид большого приморского города привлекает к себе внимание и захватывает. Никакое зрелище не способно овладеть до такой степени беспокойной или тоскующей душой, не способно развлечь ее и рассеять.
На юте «Баярда», облокотясь на борт, Фьерс смотрел на приближающуюся к нему панораму Гонконга.
XXI
Жак де Фьерс – m-lle Селизетте Сильва.
«Я хотел бы, моя дорогая Селизетта, каждый вечер посылать вам поцелуй, такой же, как тот, который я запечатлел на вашем лбу накануне отъезда. И этой бедной радости, единственной, которая могла бы облегчить мое изгнание, я лишен: отсюда не будет пакетбота в Сайгон в течение нескольких дней, а почта в Кохинхину ушла из Гонконга до прибытия „Баярда“. Я не знаю даже, прочтете ли вы это письмо, когда и как вы его получите.
А ваше письмо ко мне: получу ли я его? Я в нем так сильно нуждаюсь! Вы в моей жизни – как тот маяк, который вел нас прошлую ночь вдоль Гайнана. Без него Бог знает, о какие рифы разбился бы наш «Баярд». Без вас я не знаю, как пошла бы моя жизнь. Я не хочу даже думать об этом, потому что мне становится страшно. Я был болен, и вы исцелили меня. Но вдали от врача, мне кажется, моя лихорадка снова готовится овладеть мною…
Я вам говорю глупости, не смейтесь надо мной. Вдали от вас я имею право поглупеть немного. Моя маленькая невеста, узнаете ли вы когда-нибудь, как я вас люблю? Подумайте, ведь я никогда никого не любил до встречи с вами. Подумайте о том, что у меня никогда не было ни сестры, ни друга, что моя мать не ласкала меня, а заботы моего отца обо мне выражались только в том, чтобы выбрать для меня колледж подальше. Я вам вверяю нетронутое сердце, которое никогда не принадлежало никому. И хотя вы – маленькая святая, а я грешник, все же из нас двоих я более наивен и менее пресыщен, потому что эти слова, которые я вам пишу и которые не могут быть достаточно нежными, – даже эти слова вчера еще были мне неизвестны.
Я вам пишу в моей каюте – она теперь голубая, как вы хотели, – перед портретом, который я однажды украл, и который честно возвращу вам в тот день, когда взамен буду иметь вас. До тех пор, несмотря на ваш гнев, я не могу лишиться этого изображения – моего талисмана, моего фетиша – единственного, что мне осталось от вас. Вот уже семь дней, как мы расстались! И сколько их пройдет прежде, чем я вас увижу снова! Мы в Гонконге потому (я теперь знаю это), что между Англией и нами возникли трения, и их пытаются уладить рукопожатиями и балами. Кто может сказать, сколько именно понадобится балов и сколько share-hands? Я не хочу ничего знать об этом, и я ищу уединения у себя на борту, как больной, которого шум утомляет. Тем не менее, я не имею возможности устраниться от всего. Вчера я должен был отправиться с официальными визитами в английскую миссию и к начальнику гарнизона. Броненосец адмирала Гаука готовится устроить в честь нас колоссальное празднество, на котором волей-неволей придется фигурировать и мне. Да, вчера я высаживался на берег в первый раз и, я надеюсь, в последний, потому что эта прогулка заставила больно сжиматься мое сердце… Мой паланкин – коляски здесь более редки, чем в Венеции – доставил меня в верхнюю часть города по улицам, идущим уступами, как лестница. Мне захотелось пройти немного пешком для отдыха, и я углубился в аллею парка, которая поднимается по склону горы вдоль высохшего потока: зеленую и тенистую аллею, настолько заросшую деревьями, что ее можно было принять за дорогу в замок фей. Она идет вдоль оврага, порою переходит через него по маленьким мостикам, поросшим мхом, и отделена от обрыва простой деревенской оградой. Мостики со стрельчатыми сводами напоминают ворота разрушенных аббатств, ограда из фаянса с желтыми и зелеными балясинами. Все это безмолвно, таинственно, тесно – тем более, что за оградой пальм и папоротников угадывается неизмеримо огромный рейд, спящий у подножья горы. На этой дороге, созданной для двух влюбленных, я себя почувствовал гораздо более одиноким и далеким от вас, чем за минуту до этого. И мне стало так грустно, что я вынул платок. Носильщики, несшие паланкин, подумали, вероятно, что я вытираю лоб»…
