Логово зверя - Михаил Широкий
Сосновый ствол, лежавший поперёк дороги, действительно оказался толстым и массивным, да к тому же был покрыт жёсткой окаменелой корой и густо усеян сухими ломкими ветками и колючей смолистой хвоей. Буйная лесная растительность с обеих боков подступала к нему вплотную, так что объехать его в самом деле не представлялось возможным. Выход был только один: поднапрячься и откатить ствол хоть немного в сторону, так, чтобы автомобиль мог как-нибудь обогнуть его.
Иван Саныч несколько секунд в задумчивости постоял перед этим неожиданным препятствием, брезгливо скривив лицо и продолжая сердито бубнить себе под нос. Шофёр, умом понимая, что он ни в чём не виноват, но тем не менее отчего-то чувствуя себя виновным, переводил выжидательный взгляд с так некстати рухнувшего здесь дерева на раздосадованного шефа и огорчённо покачивал головой.
Наконец Иван Саныч, уразумев, что от его грозного начальственного взора лежавшая сосна не сдвинется с места, пробурчал очередное ругательство и, мотнув головой водителю, приступил к павшему стволу.
– Давай, мать твою… Раз-два, взяли!
Попытка оказалась неудачной. Несмотря на их солидарные усилия, дерево поддалось лишь чуть-чуть, сдвинувшись на несколько сантиметров, не больше. Не помогли ни зычные, ободряющие окрики Ивана Саныча, ни отборный мат, которым он крыл безответного, подавленного водилу, не смевшего, естественно, не только ответить, но даже глаз поднять на раздражённого хозяина.
Выбившись из сил, они отступили от неподатливого ствола, оставшегося лежать на прежнем месте, и некоторое время стояли молча, отдуваясь и хмуро поглядывая по сторонам. При этом водитель продолжал прятать глаза и старался не смотреть на шефа, выражение лица которого явно не сулило ему ничего хорошего. Однако Иван Саныч, вопреки своему обыкновению, каким-то удивительным образом удержался от попрёков и брани и лишь с угрюмым видом дёрнул головой.
– А ну-ка давай ещё раз. Навались!
И вновь они напрягались всем телом, стонали, пыхтели, скрипели, пытаясь отпихнуть огромное тяжеленное дерево хотя бы настолько, чтобы могла проехать машина. И снова их отчаянные потуги остались почти без последствий. Мощный столетний ствол опять сдвинулся лишь самую малость, он будто врос в эту дорогу и не желал покидать её ни за что.
Вынужденные признать своё поражение в противоборстве с деревом, Иван Саныч и его водитель, утомлённые, вспотевшие, тяжело дышавшие, отступили на середину дороги и, озарённые ярким светом фар, взглянули друг на друга. Начальник – возмущённо, негодующе, горящим, испепеляющим взором, подчинённый – исподлобья, уныло, смиренно, по-прежнему осознавая свою невиновность, но при этом непроизвольно продолжая винить себя за что-то. Ведь раз начальство недовольно им, значит, в чём-то он всё-таки виноват, как же иначе…
– Ты что же, лапоть, другую дорогу не мог выбрать? – отдышавшись, прохрипел шеф, буравя шофёра острым, пронзительным, как шило, взглядом. – Какого хрена ты попёрся сюда?
Водитель, переминаясь с ноги на ногу, тут же уронил глаза в землю, не в силах выдержать устремлённый на него властный, пронизывающий взор, и попытался объяснить:
– Так нет же отсюда в город другой дороги…
Но Иван Саныч не слушал его. Как всегда, воодушевлённый тем, что никто не может вынести его твёрдого, повелительного взгляда, внушающего людишкам страх, приводящего их в замешательство, повергающего их в прах («Значит, есть в нём что-то такое… этакое… особенное», – пронеслось у него в голове мимоходом), он приосанился, гордо вскинул голову и со своей неизмеримой высоты бросил стоявшему перед ним сконфуженному, подавленному, потупившемуся человечку:
– Вот чем должен заниматься из-за твоей глупости такой человек, как я. Болван, раззява, остолоп! Все вы такие – бездари, верхогляды, пустомели. Задним умом крепки. Доведёте скоро страну до ручки… Ну ничего, – прибавил он со зловещей интонацией, – приедем в город, я поговорю с тобой по-другому. Век меня помнить будешь!
И, чтобы поставить в завершение своей короткой, но внушительной речи жирную точку, подкрепить эффектные слова не менее эффектным действием, Иван Саныч вдруг весь раздулся, как пивной бурдюк, набрал в лёгкие побольше воздуха, издал горлом глухой рычащий звук и, упёршись в преграждавшую ему путь сосну обеими руками, навалился на неё всем своим объёмистым, грузным телом.
Но явно не рассчитал своих сил. Его левая нога, обутая в мягкую дорогую туфлю из крокодиловой кожи, в самый напряжённый и решительный миг, когда ему казалось, что неподдающийся ствол вот-вот уступит его бурному напору и стронется с места, вдруг предательски скользнула по ещё не совсем просохшей после недавнего дождя земле и поехала назад, и он, не удержавшись, повалился набок и ткнулся лицом в усыпанную сосновыми иглами влажную дорожную пыль.
Водитель бросился ему на помощь, но Иван Саныч отпихнул его руку и, выплёвывая изо рта песок и смахивая с лица приставшие к нему иголки, разразился яростным, истерическим словоизвержением, обильно уснащённым колоритной ненормативной лексикой, которой именитый учёный в некоторых случаях своей многотрудной жизни отдавал решительное предпочтение:
– От твою же ж мать! Твою сраную, грёбаную мать… В хвост и в гриву… И ты, поганец, ещё тянешь мне свою вонючую клешню, после всего того, что ты натворил… Выродок, тупица, дегенерат! Завёз в какую-то глухомань, из которой теперь и не выберешься…
Шеф вдруг оборвал себя и на мгновение смолк, будто внезапно осенённый неожиданной и страшной догадкой. Его глаза расширились и блеснули безумным огнём, лицо перекосилось и залилось густой пунцовой краской. Он вскочил на ноги, метнулся к шофёру и, схватив его за грудки и брызгая ему в лицо слюной, заорал как одурелый:
– Кто приказал тебе сделать это?! Кто подкупил тебя? На кого работаешь, падла? Отвечай, гадина! Отвечай, предатель!..
Захлебнувшись от бешенства, он уже не в состоянии был вымолвить ни слова и просто тряс безгласного, онемевшего водилу из стороны в сторону, так, что у того голова моталась, как у куклы. Растерянный, сбитый с толку водитель и не думал сопротивляться, отдавшись на волю разъярённого начальника и лишь тараща на него изумлённые и испуганные глаза.
Наконец, видимо устав тормошить безвольное шофёрское тело, Иван Саныч отшвырнул его и, уже ни к кому конкретно не обращаясь, завопил в расстилавшуюся перед ним лесную тьму:
– Уроды, свиньи, недоноски! Что, думаете, взяли меня? Заманили в западню? Обложили, как зверя?.. А вот хрен вам, твари! Чёрта лысого! – взвизгнул он не своим голосом, трясясь от возбуждения и ярости. – Вы ещё плохо меня знаете! Вы даже не представляете, с кем вы связались, на кого руку подняли. Что я могу с вами сделать. Я ж вас сгною, законопачу… куда ворон костей не заносил… Вспомните меня, мрази! Все!
