Николай Панов - Голубое и черное
Откровенно говоря, я был тогда немало удивлен, что мне удалось заставить разговориться этого обычно молчаливого человека.
— Вас удивляет, что в данном случае я проявил несвойственную разведчику болтливость? — как бы отвечая на мои мысли, усмехнулся Людов. — Скажу откровенно, хочется, чтобы сохранились все подробности этого необычайного дела. То, что совершили наши люди, чтобы «Красотка» не досталась врагу, может и должно стать когда-нибудь основой героической поэмы.
Он подошел к чайнику на электроплитке в углу, налил два стакана бледно-желтого чая, пододвинул ко мне раскрытый портсигар с кубиками рафинада.
— И едва ли нуждается в уточнении, что все записанное вами сейчас придется пока спрятать в надежный архив, хотя здесь и нет никакой военной тайны. А если когда-нибудь возникнет у вас желание опубликовать хронику этих событий, не впадайте в искушение изложить ее в форме детективного романа.
Валентин Георгиевич вынул из шкафа потрепанную книгу, раскрыл на заложенной странице.
— Как раз в те дни мне довелось прочесть «Эволюцию физики» Альберта Эйнштейна. В этом, кстати сказать, весьма популярно изложенном труде создатель теории относительности пишет: «Со времени великолепных рассказов Конан-Дойля почти в каждой детективной новелле наступает такой момент, когда исследователь собрал все факты, в которых он нуждается для раскрытия тайны. Эти факты часто кажутся совершенно странными, непоследовательными, не связанными между собой. Однако великий детектив заключает, что не нуждается в дальнейших розысках и что только чистое мышление приведет его к установлению между собранными фактами связи…»
Людов захлопнул книгу, аккуратно поставил в шкаф.
— Факты, вставшие перед нами в связи с исчезновением «Красотки», только в самом начале казались противоречивыми, не связанными между собой. С того момента, как в голубом океанском просторе острый взгляд Агеева заметил шлюпку с «Красотки», Нортон все больше запутывался в собственной лжи, и наконец у него не выдержали нервы. Осуществив свой план и бросив легкомысленно в снег украденную у Джексона нитку, он явно недоучел возможности, что мы разгадаем тайну комнаты, запертой изнутри, что доказательства его черного предательства смогут очутиться в наших руках. Какой сюжет, достойный Достоевского или Стендаля! Кстати, если бы автору «Красного и черного» попала подобная фабула в руки, он, возможно, свой новый роман на этом материале назвал бы «Голубое и черное».
Людов усмехнулся свойственной ему чуть насмешливой, немного грустной улыбкой.
Конечно, дело не в названии, а в том, насколько глубоко удастся разработать этот сюжет. Хотя и разрабатывать здесь особенно нечего — лишь взять и записать, как произошло в жизни.
Однако едва ли оправдано психологически самоубийство Нортона, — сказал я.
Вы имеете в виду его прыжок за борт авианосца? — прищурился Людов. — Нортон игрок и актер, тут тоже сказался его характер, проявился определенный расчет. Может быть, в первый момент, придя в отчаяние, он и решил покончить счеты с жизнью. Но когда мы уходили с авианосца, мне рассказали, с какой силой Нортон вцепился в спасательный круг. Такие субъекты живучи как кошки. Вероятно, он отделался насморком и, возможно, радикулитом. Вода Баренцева моря, как правило, противопоказана для купания.
Валентин Георгиевич снял с вешалки шинель.
— Зато, поскольку Нортону предстоит уголовный суд в Штатах, какой благодарный материал дает этот прыжок для защитительной речи! «Американский моряк, оклеветанный большевиками, в отчаянии решил покончить с собой» или что-нибудь еще в этом роде… Правда, надеюсь, что и адвокатское красноречие не поможет Нортону. На его совести не только убийство Элиота и Джексона, но и гибель почти всего экипажа «Бьюти оф Чикаго», перестрелянного гитлеровцами в шлюпках.
Сквозь закрытое окно доносились со двора звуки баяна, несколько молодых голосов пели хором:
За бортом волны синие шумели, Морской прибой в крутые скалы бил. Стоял моряк с винтовкой и в шинели И на прощанье другу говорил:
— Громи врага, стреляй быстрей и метче! В походах нас усталость не берет. Иди вперед, испытанный разведчик, Иди вперед, всегда иди вперед!
Песня звучала все явственней, задушевней:
И он сражался рук не покладая, И не смежила смерть орлиных глаз. Прошла по сопкам слава молодая И до Кремлевских башен донеслась…
Людов прислушивался — в незастегнутой шинели, с фуражкой в руке.
— Живет песня… — сказал Людов, медленно надевая фуражку. — Ну, простите, иду к моим орлам. И то, верно, удивляются, куда запропастился командир. Одна к вам просьба: если когда-нибудь, после окончания войны, осилите роман или поэму об этом, не забудьте отметить, как радовало нас, что в Соединенных Штатах, как и во всем мире, есть у нас много преданных, верных друзей. Они отдавали, может быть, последние центы, чтобы собрать средства на покупку груза «Бьюти оф Чикаго». И если все же пришлось уничтожить этот груз, диалектика учит, что иногда истребление тоже может быть творческим актом. И никакие Нортоны, эти торговцы кровью, мастера делать доллары из народного горя и слез, не помешают боевому содружеству демократических сил всего мира!
Эти слова не раз вспоминал я, находясь в Соединенных Штатах Америки. И в нью-йоркском порту после разговора в безлюдном сумрачном баре. И среди скученных, закопченных, перенаселенных домов Гарлема, этого негритянского гетто, где движутся деловитые торопливые толпы озабоченных, скромно одетых чернолицых нью-йоркцев, как бы отделенных от других граждан Манхеттена невидимой, но почти физически ощутимой чертой.
Я вспоминал слова моего североморского друга среди малолюдных бульваров и широких площадей Вашингтона. И у Арлингтонского кладбища, где к массивному зданию Пентагона примыкают бесчисленные белые столбики военных могил. И в чикагском университетском городке, на спортивном стадионе, покрытом подстриженной свежей травой. Как говорят, на этом месте американские ученые создавали первую атомную бомбу. Они создавали ее, чтобы ускорить победу над фашизмом, но сброшена она была на мирное население Хиросимы.
Не забыть, как встречала нас молодежь в Нью-Йоркском, Колумбийском, Чикагском университетах.
Мы, группа советских туристов, столкнулись сперва с напряженным, выжидательным молчанием извещенных о нашем приезде студентов. Потом, в ответ на радушные наши «Гуд дей!» и «Хау ду ю ду?»[12] нерешительно протягивалось несколько юношеских и девичьих рук: студенты здоровались с нами, прикалывали к своим грубошерстным костюмам раздаваемые нами сувениры — нагрудные значки с надписями «Peace»[13]. И выражение недоверчивой замкнутости сменялось добрыми улыбками на большинстве молодых, ясноглазых лиц. «Мир» — слово, произносимое на разных языках, но с одинаковым чув-ством, было самым частым в этих обрывочных разговорах. Но иногда прорывалось в этих разговорах и угрюмоугрожающее слово «война»…
