Владимир Максаков - Глубокий рейд. Записки танкиста
Тогда мы мечтали стать пограничниками и вот так же лежать где-нибудь на отведенном рубеже, вслушиваясь в ночные шорохи, всматриваясь в тьму, выслеживая лазутчиков.
Торжественная тишина леса, причудливые облака тумана над лугом, едва долетавшая туда от поселкового клуба красивая мелодия старинного вальса приятно возбуждали и волновали нас, и мы невольно переходили на шепот, очарованные прелестью майской ночи.
А сейчас Ротов, наверное, где-нибудь на прифронтовом аэродроме готовит самолет к боевому вылету. Жариков сидит за рычагами танка, а я вот валяюсь в госпитале.
Если в мирные дни мы мечтали охранять священные рубежи нашей Отчизны, зорко оберегать границы от тайных врагов, то теперь с этим врагом мы встретились лицом к лицу. И я, и мои друзья чувствовали полное удовлетворение, что вложили какую-то долю солдатского труда в общее дело разгрома и уничтожения подлых захватчиков. Нам не придется при встрече краснеть ни друг перед другом, ни перед теми, кто крепко бил фашистов на фронтах.
Вошел капитан Колосков.
— Ну как, отвел душу? — спросил он меня, присаживаясь на койку.
— Не говори, Алексей Васильевич, сегодня я именинник.
— Что пишут из дома?
— Ждут. Зовут отдыхать после госпиталя. Хочется старикам повидаться.
— Да и молодые, небось, не прочь? — лукаво подмигнул Колосков.
— Еще бы, Алексей Васильевич. Хоть и прошло три года, а ведь кажется, улетела целая вечность.
Колосков лег на постель и натянул до подбородка простыню. Мы долго молчали, думая каждый о своем. Мне было немного неловко перед этим человеком за свою радость. Вот лежит он передо мной бледный, с впавшими щеками, капельки пота выступили на лбу от тяжелой, непривычной ходьбы на костылях. Только серые волевые глаза смотрят на меня весело, и я чувствую, вижу, что и он радуется вместе со мной.
Колосков остался совсем одиноким. Его жена и сын погибли во время бомбежки в эшелоне, где-то неподалеку от Минска. Больше у него никого не было, ни родственников, ни родных. Нет теперь у него и маленького домика, возле которого он когда-то выращивал молодой садик. Ничего нет. Весь поселок, где он жил до войны, сожжен дотла.
Колосков был тяжело ранен. Ему выпилили раздробленную кость, и сейчас одна нога была много короче другой. Рана с трудом заживала, но он уже прошел врачебную комиссию и на днях выписывался из госпиталя.
На поправку здоровья ему дали четыре месяца. Правда, сначала его хотели вообще демобилизовать, но благодаря его настойчивым просьбам в армии оставили, и он был рад, что снова сможет вернуться на фронт.
О том, где провести предоставленный ему отпуск, Колосков не думал. Теперь, когда прочитаны письма родных, я знал, что могу предложить ему поехать к нам на Брянщину.
В палату вошла сестра и объявила, что меня вызывают на медицинскую комиссию. Я быстро собрался и пошел за ней по длинным коридорам в ординаторскую комнату, где скоро должна была решиться моя судьба.
Около часа водили меня от одного врача к другому. Приказывали закрывать глаза, вытягивать руки, стоять на одной ноге, стукали, слушали, так что в конце концов я возненавидел эту большую белую комнату и мысленно поклялся ни при каких обстоятельствах больше не попадать в такую обстановку.
Комиссия решила из госпиталя меня выписать и предоставить мне отпуск. Я вначале категорически отказался от отпуска. Председатель комиссии, старый седой полковник, постыдил меня, потом поругал, погрозил последствиями, и в конце концов приказал пойти в отпуск.
Когда я вернулся в палату, Колосков копался в своей тумбочке, сортируя и аккуратно увязывая свои вещи.
— Ну, как дела? — спросил он, обернувшись ко мне.
— Иду в отпуск.
— Вот, это хорошо, — сказал Колосков. — Я предвидел, что будет именно так. Вот и я ухожу в отпуск, хотя ни к чему это мне.
Он почему-то разволновался и, свернув папиросу, вышел на балкон. Пошел покурить и я.
Солнце уже закатилось, наступили вечерние сумерки. Только из какой-то палаты доносился сюда звонкий стук костяшек домино, да слышался шелест вырывавшейся из брандспойта сильной струи воды: госпитальный служитель поливал засаженные цветами клумбы внизу под нами.
— Куда думаешь ехать? — спросил я Колоскова.
— Не знаю, — задумавшись, ответил он. — Поеду куда-нибудь, а там видно будет. Может, на дороге где остановлюсь.
— Литер на проезд уже выписал?
— Нет еще. Завтра.
— Слушай, Алексей Васильевич, — сказал я» взяв его за рукав, — поедем со мной к моим старикам. Места у нас дивные, лес, речка, луг. Ухаживать за тобой будут, как за родным. Да и поправишься ты там в домашней обстановке быстрее и раньше вернешься на фронт.
— Спасибо, друг, — сказал Колосков, — только с какой стати я поеду туда? У вас ведь там тоже прошлись эти звери и разрушили все дотла. Не до меня, небось, будет твоим родным.
— Брось-ка так думать, Алексей Васильевич. Будут рады тебе, как самому дорогому гостю.
Колосков не стал больше отказываться. Сестра погасила свет, но мы еще долго шептались с ним обо всем, что каждый в себе вынашивал в годы суровой войны. Мы строили планы на будущее.
Утром проснулся я очень рано и стал собирать свой незатейливый багаж. После завтрака в палату вошла сестра и, обратившись ко мне, сказала:
— К вам посетители. Прошу спуститься в приемную.
Я недоумевал, кто же это мог быть? Знакомых здесь не было, бригада далеко. Высказав сестре свое сомнение, не ошибается ли она в том, что посетители пришли ко мне, я вышел в приемную. Трудно рассказать, как я был изумлен и обрадован, когда увидел перед собой сидевших на диване в белых халатах Ивана Федоровича Кудряшова и Ваню Рыбалченко.
Засыпая их вопросами и тем самым не давая ответить ни на один, я не чувствовал, что веду себя как мальчишка. По-отцовски смотрели на меня умные, чуть смеющиеся глаза моего замполита.
Обнявшись, мы вышли из приемной на воздух и удобно расположились на плащ-палатке, раскинутой на зеленом ковре травы. Угощая меня присланными из бригады гостинцами, Иван Федорович с Ваней рассказали о всех новостях.
Ваня снял белый халат, и я увидел на его выцветшей гимнастерке новенький блестевший эмалью орден Красной Звезды. Я обнял его и расцеловал, поздравляя с высокой наградой. Ваня был горд и счастлив.
— Ну, а теперь разреши и тебя поздравить, — крепко пожимая мне руку, сказал Иван Федорович, подкручивая свободной рукой свои, начавшие уже серебриться, длинные казацкие усы. — Командующий докладывал в Ставку о результатах нашей операции, и нам вынесена благодарность. Читай вот это, — торжественно протянул он мне пакет от командующего. В нем было поздравление в связи с присвоением мне звания Героя Советского Союза. Письмо подписано командующим, членом Военного совета и начальником штаба.
