Валерий Поволяев - Тихая застава
– Не-ет!
– Впере-ед! – повторил команду памирец.
Один из конвоиров ударил Закириху прикладом. Выругался и снова ударил, посчитав, что добавка в такой серьезной воспитательной мере, как битье, никогда не вредит.
– Кому сказали – вперед!
Закириха на дрожащих полусогнутых ногах, оглушенная, по-прежнему не понимающая, что происходит, двинулась вперед.
Через несколько минут не стало и ее – очередная мина смела жену бабая Закира с тропы, ослепила боевиков ярким неприятным пламенем, обдала вонючим дымом. Закириха была жива, застонала из-за камней, призывая на помощь, но памирец на стон даже не оглянулся.
– Вперед!
Цепочка снова двинулась по тропе к заставе, к всполохам и стрельбе, начавшейся разгораться еще больше, – памирец недовольно подвигал челюстью: неверно посчитал, что застава уже мертва и Аллах прибрал пограничников, застава еще живет, но удар с тыла, который нанесет памирец, будет последним, удар сметет ее, – выругался:
– У-у, кафиры, хвосты собачьи! Шакалы! – снова вырикнул зычно, зло: – Вперед! На месте не стоять!
Всего на обводной тропе стояло три мины – третья взорвалась под девчонкой, дочерью бабая Закира, мина была сильная, девчонке, будто топором, отрубило сразу обе ноги и смятой большой тряпкой швырнуло под ноги моджахедов.
Вскоре перед боевиками открылась каменистая, сжатая угрюмыми старыми скалами долинка, по которой металось пламя, все помещения заставы горели – не горел только камень, стрельба была слышна со всех сторон, сильно пахло гарью, химическим дымом, какой-то странной резиновой вонью, горящим маслом.
– Муалим, а что с этими делать? – к памирцу подошел Масуд, ткнул стволом автомата в трясущихся и тонко, будто зверьки, поскуливающих женщин.
– Надо бы расстрелять, да… – памирец сделал резкий жест рукой, – да ладно, пусть живут и помнят Аллаха, а заодно и нас, пусть помнят о нашей доброте. Отпусти их!
– Может, все-таки потратить три патрона, муалим? Три патрона – это немного!
– И без тебя знаю, много это или немного. Отпусти их! – памирец не выдержал, усмехнулся. – Вполне возможно, они нам еще понадобятся, чтобы разминировать какую-нибудь другую тропу.
Масуд подошел к женщинам, ткнул одну из них стволом автомата, рявкнул:
– А ну, вон отсюда! И молите Аллаха за то, что муалим наш сегодня добрый!
– Правильно сделали, муалим, что не расстреляли их, – подступил к памирцу Мирзо. – Незачем нам иметь тут врагов! Мало ли – а вдруг придется вернуться?
– Все жалеешь, миротворец? – памирец усмехнулся, вспомнил своего родственника Утегена Утенова, забитого молчаливого человека, которым был недоволен, – родственник не сумел достойно принять и приютить гостя, вспомнил его жену, сладкую черноглазую Муху, и облизнул языком губы. Махнул рукой, отгоняя от себя Мирзо. – Ну, жалей, жалей!
Через минуту боевики памирца Файзулло понеслись по осыпающейся каменной тропе вниз, к заставе.
Памирец бежал впереди. На бегу он подумал о том, что пограничники, кафиры, могли сделать засаду и здесь, и решил, что надо обогнуть возможную засаду. Скрываясь за камнями, взял резко вправо, в обход засады. Душманы побежали за ним.
«Береженого бог бережет», – мелькнуло в голове памирца знакомое. Он в школе учил русский язык и иногда мыслил, как русский, и пользовался русскими пословицами.
Дуров обернулся – его словно бы что-то толкнуло в спину, под лопатки, и увиденное заставило сержанта зажмуриться на несколько мгновений, будто он видел не людей, а привидения, – прямо на его окоп в ночи наплывала беззвучная в грохоте взрывов и стрельбы цепочка душманов.
«Откуда они тут взялись? С неба, что ли? Ведь все тропы заминированы. Они что, сумели снять мины? И теперь из кишлака прут сюда?» У Дурова нехорошо стянуло болью лицо, в сердце образовалась колючая пустота, будто сердце остановилось, – если сейчас он ничего не предпримет, то минуты через три их с Карабановым уже не будет в живых.
А что такое три минуты? Тьфу, плевок, ничтожно малая долька времени. Он засипел яростно, втягивая в себя воздух, приподнял пулемет, отрывая его от бруствера, стиснул зубы от напряжения и перекинул пулемет на противоположную сторону окопа. Прохрипел трескуче:
– Карабаныч, поправь ленту! – и с ходу, длинной очередью ударил по боевикам памирца, выругался громко, с тоской, добавил к мату одно нематерное слово. – Скоты!
Очередь смела боевиков, в памирца угодили сразу три пули, превратили его новенькую пятнистую куртку в неряшливую смятую тряпку, одна из пуль снесла памирцу половину лица, другая вдолбила в него приклад автомата – памирец умер мгновенно, не успев даже почувствовать боль, которую ощущала, например, перед смертью та же бабка Страшила, – а бабка Страшила умерла через три минуты после того, как подорвалась на мине.
Рядом с Файзулло легло еще несколько человек, – крупные раскаленные пули, выпущенные в упор, не оставляли никакого шанса выжить.
– Ы-ы-ых! – задавленно выкрикнул Масуд, ныряя за ближайший валун, с ходу ударился о холодную твердь, до крови рассек себе руку и висок. Сплюнул: – Вот шакалы! Раньше у пограничников здесь окопа не было. Когда вырыли? Когда? – он с досадой ударил кулаком по камню, за которым сейчас лежал.
В ответ что-то гулко и страшно загрохотало, земля под телом Масуда дрогнула. Он не сразу понял, что по камню прошлась пулеметная очередь, тяжелые литые плошки металла были способны встряхнуть не только тяжелый, в несколько десятков тонн весом валун – способны были даже встряхнуть и разрушить большую скалу. Масуд сжался, подтянул колени к голове, становясь маленьким, совсем маленьким, обреченно закрыл глаза.
Это самое нужное, самое милое дело на войне – стать маленьким, чем меньше – тем лучше, тогда большой пуле будет трудно отыскать человека, быть может, она никогда не найдет Масуда, – от тяжелого грохота хотелось испариться, зарыться по-червячьи в землю, заползти под камень, прикрыть голову руками и затихнуть там.
Он открыл глаза и неожиданно недалеко от себя увидел мертвого, с раскрытым ртом, из которого медленными затихающими толчками вытекала кровь, лицо убитого «аристократа» – специалиста, стрелявшего по заставе из реактивной установки, тихо позвал его:
– Ибрагим! А, Ибрагим!
Ибрагим не отозвался, он уже не слышал сейчас Масуда.
Чуть дальше лежал памирец. Муалима можно было узнать лишь по фасонистой пятнистой куртке, которая, впрочем, перестала быть фасонистой, – лица он не имел, лицо его было стесано, раскроено пулей, прикладом автомата, вбитого в него, в рот вляпался отлетевший откуда-то каменный обломок, оторванный автоматный ствол лежал рядом. Масуд одолел тошноту, подступившую к горлу, и на всякий случай позвал командира:
