Владимир Саксонов - Искатель. 1963. Выпуск №2
— Это не ловкий ход. В дендролимуса я верю.
— Но ваше поражение, — глядя прямо в глаза Василию Петровичу, сказал Болдырев, — это поражение и ваше и дендролимуса. Вы, как и я, отброшены на исходные позиции. Д'Эрелль прав, забросив свои работы.
— Прав, по-моему, Мечников, предложивший этот метод. Успех Штейна убеждает меня в этом.
— Штейн сделал то же, что и вы. Но добился своего. Вы — нет. Удача изменила вам.
— Если это была удача, я не жалею, что она мне изменила.
— Дендролимус — не то, что нужно, — сказал Болдырев. — Очевидно, нет на шелкопряда погибели.
— Вы потеряли веру.
— В вас — да, — негромко проговорил Болдырев.
Резко повернувшись, Василий Петрович пошел прочь. Быстро спустился с лестницы и, кое-как накинув пальто, вышел на улицу.
Желтыми шарами висели в морозном тумане фонари. Осторожно, то и дело сигналя, двигались машины. Глухо поскрипывал снег.
Квартала два Талаев прошел быстро, пока не почувствовал одышки. Заметил, что застегнул пальто не на ту сторону, поправил. Вздохнул и, заложив руки за спину, не торопясь отправился домой, радуясь в душе, что Анна Михайловна не была на докладе. Она болела.
Постепенно злость на Болдырева прошла. Владимир Осипович не отступник. Не следовало его так строго судить. Он по-прежнему влюблен в кедр. Болдырев прямолинеен и нетерпелив, как герои сказок о прекрасных плененных принцессах. Тот, кто тотчас не может расколдовать его возлюбленную, для него перестает существовать. Чувство завидное, но не для ученого… Да, Болдырев прав, он отброшен на исходные позиции — в лабораторию. Все придется начинать сначала, как будто и не прошло восьми лет.
* * *Круг света от лампы. В кругу кажущаяся ослепительно-белой страница, покрытая вязью строк. Книги раскрытые, отложенные в сторону, книги с закладками и без закладок. Книги — друзья и советчики, которые поддерживают силы, вселяют уверенность, и книги — враги, которые спорят, отрицают то, за что сражаешься.
Крепко сжатый в пальцах карандаш громко хрустнул — сломался.
Василий Петрович торопливо обернулся. Ночное время, право, не для таких эмоций. Конечно, он, полуночничая, снова разбудил жену.
Который раз, которую ночь.
— Чаю хочешь? — спросила Анна Михайловна.
— Спасибо. Не беспокойся.
Жена вышла на кухню.
Василий Петрович выкинул обломки карандаша в корзину и, откинувшись в кресле, стал смотреть в окно.
На морозных рисунках искристо дробился свет луны. Стекла казались голубыми.
Вернулась жена. Поставила на письменный стол стакан с крепким чаем.
— Спасибо, Аннушка.
Она обняла рукой его голову и, улыбнувшись, сказала:
— Что это у тебя за траектории нарисованы?
— Траектории? Нет… Так, рисую.
— Ложился бы. Утро вечера мудренее.
— Тогда пропадет твой чай, — отшутился Василий Петрович, — не напрасно же ты вставала.
— А все-таки, коли дело до траекторий дошло, лучше спать.
«А почему бы и не траектории? — задумался Талаев. — Если достать ракет и вместо осветительного состава наполнить их глинистым порошком с бациллами — чем не выход? Пусть придется обстреливать каждое дерево! Самолета я просить не могу…»
Осветительные ракеты нашлись на биофаке университета. Преподаватель и секретарь партбюро факультета Кирилл Андреевич Громушкии, узнав, в чем дело, отдал Талаеву весь запас. Не было ракетницы. Талаев одолжил ее у летчиков из отряда лесной авиации.
Весной квартира Талаева походила на оружейную мастерскую. Осветительные ракеты приходилось разряжать, и набивать заново мешочками с препаратом, устанавливать в каждом патроне дистанционный самодельный взрыватель, используя бикфордов шнур.
В середине июля Василий Петрович выехал в тайгу.
— Добро, — сказал лесничий, к которому приехал Талаев. — Смотреть страшно, как тайга гибнет. А кончился кедрач — и зверя нет. Все начисто уходят. Соболя, медведи, лоси. Мертво. А гусеницы и вправду дохнут?
— Должны… — ответил Василий Петрович и почувствовал, что ему неловко перед Воробьевым за свою неуверенность и страшновато приступать к опытам. Ругнув себя в душе за малодушие, Талаев стал объяснять лесничему, как и почему, по его мнению, гусеницы шелкопряда погибнут.
— И опыт уже ставили? Или только пробовать будете? — испытующе глядя на Талаева, спросил Воробьев.
— В лаборатории дохнут, как одна. — А вот в тайге — нет.
— Вон оно что!
— Они должны подохнуть. Просчет где-то есть.
— Что ж, посмотрим. Провожу я вас на Хаяшкину гриву. Завтра и пойдем по холодку. Чего же для такого дела вам самолет не дали?
— В прошлом году давали…
— Ясно…
Василий Петрович промолчал. Хотелось ответить резкостью на прозрачное «ясно». Но Талаев сдержался, только лохматые брови его насупились да резче залегли складки в углах рта.
— В жизни-то как только не бывает, — вздохнув, продолжил разговор Воробьев. — Поднялся раз на меня «хозяин». Повыше вас раза в полтора. Идет тучей. А у меня карабин, что ни дерну за курок — то осечка. Тот лапы протянул, небо застил. Ну, решил уж отходную читать. А сам еще раз попробовал. Передернул затвор, стволом «хозяину» под нижнюю челюсть и — бабах! Выстрелил-таки, сукин сын! Да, а я уж не чаял свету белого увидеть. А мирская молва — что морская волна. Тут выстоять надо, лишь бы с ног не сбила. Коль не сшибла, то на своей же спине и вынесет.
— Спасибо, Воробьев, на добром слове, — сказал Талаев.
— Вам слово в костыли негоже — сами стоите крепко.
В тайгу вышли на зорьке. И снова звенел дождевой шум пирующего шелкопряда.
Талаев достал ракетницу, зарядил и выстрелил. Легкое светлое облачко повисло над кроной кедра. Растаяло.
Снова выстрел. Исчезающее облачко над вершиной. И тишина.
Воробьев долго стоял под первым деревом, словно ожидая, что вот сейчас оттуда посыплются дохлые гусеницы. Не дождался. Вздохнул. Двинулся за Талаевым.
Молчали весь день.
— И когда же мор начнется, Василий Петрович?
— Через неделю. Если начнется…
— Дай-то бог!
Подсадили шелкопряда в кедровый молодняк — наблюдать за ним так было легче.
…Вернувшись вечером с обхода, Талаев увидел глыбистую фигуру Воробьева у черных островов молодых кедров. Василий Петрович хотел пройти мимо, он плоховато себя чувствовал: ломило плечо, а под лопаткой боль сидела, словно тупой гвоздь. Еще в середине дня он принял валидол. Но Талаев не смог пройти мимо скорбно ссутулившегося лесника.
— Погибли, — вздохнул Воробьев, покосившись через плечо на подошедшего Талаева. — Пять кедров погибло.
— Да.
— И много еще?
— Не знаю.
— Что ж, лишь бы польза была.
Талаев промолчал. Он повернулся и пошел к палатке.
Ночью снились кошмары. Однако утром он снова ушел в тайгу. Проходя от распадка к распадку, Талаев старался щадить себя, следил, чтоб не сбивалось дыхание. Но к вечеру он снова очень устал, а встреча с лесником взволновала и огорчила его.
Гусеницы объели еще четыре кедра.
Воробьев встретил Василия Петровича вопросом:
— Когда ж эти твари дохнуть начнут?
— Должны скоро…
Шли недели, и черных скелетов кедра становилось все больше.
Лесник мрачно молчал. Однажды Талаев ушел без завтрака. Воробьев, заботившийся о еде, то ли спал, то ли притворялся спящим.
Василий Петрович весь день бродил по вековым кедровым лесам. Снова, как тогда, во время охотничьей поездки с Болдыревым, перед ним, застилая дальние деревья, маячила косая завеса солнечных лучей, скрывавшая кедровую корабельную чащу, цокали и уркали белки, и словно через канавы перешагивал он через глубоко пробитые звериные тропы.
…Мрачный лесник сидел у костра и, лишь краем глаза посмотрев на Талаева, сказал:
— Уйду я от вас, товарищ Талаев. Завтра вот и уйду. Не терпит больше моя душа.
— Сколько кедров погибло?
— Двадцать три.
— И еще полсотни погибнет.
Лесник махнул рукой:
— Эх, наука!
И ушел. Талаев остался один. Раз в неделю появлялся Воробьев. Вздыхал и уходил. Лето прошло. Мор не начался.
Гусеницы, разжиревшие, огромные, в палец толщиной, похожие на драконов-малюток, не желали гибнуть. Они сопротивлялись. Отчаянно и успешно.
О МУЖЕСТВЕ…
Беды прибредают чередой. А может быть, одна является в какой-то степени следствием другой. Следствием, которое не всегда можно проследить или понять.
Тяжело заболела Анна Михайловна — рак. Умирала она трудно.
На похороны приехали сыновья. Дорогие, близкие и очень далекие от того, что составляло жизнь отца. Василий Петрович, пожалуй только увидевшись с детьми, понял, каким он остался одиноким. У них все было свое: жизнь, взгляды, отношение к людям. Лишь воспоминание о том, что Саша маленьким не любил морковь в супе, а Петя — сластена и в детстве у него часто болели зубы, лишь прошлые тревоги и заботы связывали Василия Петровича с крупными — в него — мужчинами, носившими его фамилию.
