Клод Фаррер - Цвет цивилизации
– Знаете, – сказал он вдруг, – я считаю, что вы счастливее меня, несмотря на ваш траур и все ваше горе. У вас есть Селизетта; это большое лишение в моей одинокой старости – не иметь около себя дочери, которая бы меня любила.
M-me Сильва пожала руку, в которой оставалась ее рука.
– Дочь двадцати лет, – прошептал адмирал. – Когда же свадьба? – вдруг спросил он.
M-me Сильва подняла свои худые плечи.
– Когда Богу будет угодно. Все матери одинаковы; и когда мое дитя меня покинет, мое старое сердце будет разбито навсегда. Но я не эгоистка, и кроме того, нужно чтоб моя дочь вышла замуж и принесла мне внуков.
– Есть женихи в Сайгоне?
– Слишком много, потому что Селизетта богата. Но мы будем выбирать по своему вкусу. Я предпочла бы мужа не из колониального общества.
– Найдется, – сказал д'Орвилье. – А что думает Селизетта?
– Пока еще ничего.
– Вы уверены в этом? Молодые девушки скрытны.
– Только не моя, – возразила m-me Сильва. – Она объяснила подробнее: – Моя дочь – не современная девушка. Я воспитала ее такой, какова я сама, какова была моя мать. Я не вижу прогресса в современном воспитании женщин. Теперь принято смеяться над «целомудренными дурочками» прошлого, но я вижу девушек, воспитанных по-новому: они менее целомудренны, но они не умнее нисколько.
– Я мало понимаю в этом, но то, что вы говорите, кажется мне справедливым.
– Без всякого сомнения. Теперь посвящают молодых девушек во всю грязь жизни. Но как? Посредством романа, журналов, улицы, флирта. Можно ли думать, что таким путем они приобретут познания, которые будут для них полезны? Неужели нужно начинать с того, чтобы выпачкаться в уличной грязи? Однако только копоть кузницы еще не делает кузнеца. Этих детей учат не признавать ничего, кроме расчета. Но их не могут сделать менее наивными, и когда приходит время, они плохо рассчитывают, и выходят замуж глупо.
– А прежде?
– Прежде матери рассчитывали за своих детей: это было и чище, и разумнее. Я произведу расчет за Селизетту. Среди тех, которые ей будут нравиться, я постараюсь избрать наиболее искреннего и наиболее честного. Она за него выйдет и полюбит всем сердцем. И они будут жить счастливо…
– Исключая…
– Исключая то, чего в жизни нельзя предвидеть. Что поделаешь? Она будет стоять перед большим колесом лотереи со множеством выигрышных билетов. Если колесо повернется неудачно для нее, ей останется смирение христианки, и она понесет покорно свой крест так же, как я.
– Мы еще поговорим обо всем этом, – сказал адмирал. – На днях я вам расскажу об одной мысли, которая давно уже пришла в мою старую голову…
Вся раскрасневшаяся, Селизетта влетела, как порыв ветра.
– Мама, мама! Я тебя не видела целый год. Она порывисто заключила ее в объятия.
– Я засиделась у губернатора… Было столько народу: Марта Абель…
Д'Орвилье поднялся.
– Я видел беглянку, я доволен. И я ухожу…
– Подождите! – просила Селизетта.
Она побежала к кусту гибисков и, оборвав его, преподнесла старому другу два снопа красных цветов на длинных золотых стеблях.
– Для вашего прекрасного салона, сверкающего блеском сабель и штыков, чтоб вы чаще нас там вспоминали.
Д'Орвилье взял цветы и погладил маленькую ручку.
– Благодарю вас. Вы позволите дать немного Фьерсу в виде утешения в том, что он не мог сопровождать меня сегодня?
– Гм… не знаю, позволить ли, – колебалась m-lle Сильва. – А где же он, где г-н де Фьерс?
– На празднике, – серьезно сказал адмирал. Светлые ресницы раскрылись шире.
– На морском празднике, – докончил адмирал д'Орвилье, улыбаясь. – Он отправился на миноносце береговой обороны производить упражнения в открытом море, у мыса Св. Иакова, из чисто личного усердия, которое следует похвалить: в море сегодня нехорошо.
* * *Прежде чем лечь спать в этот вечер, m-lle Сильва вышла на веранду подышать несколько минут чистым воздухом.
Теплая ночь была напоена ароматом. Все цветы, каждая пядь влажной земли изливали головокружительное благоухание.
Селизетта задрожала в этом живом мраке. Веранда была низка, и горизонт ограничен. Но непроглядная ночь создавала иллюзию черной бесконечности. M-lle Сильве грезилось, что она видит весь Сайгон и реку с кораблями и джонками. В ее мечтах из белой пены выплывал миноносец…
Как раз в это время Фьерс возвращался на борт крейсера.
Он был весь разбит от усталости и промок до костей под брызгами волн. Морская соль напудрила его лицо и жестоко жгла глаза.
Но здоровая радость наполняла все его существо. Порой, в часы праздности, его осаждали воспоминания тех дней, когда он еще не знал Селизетты, дней скептицизма и распутства – воспоминания, которые походили на тоску по родине. Но сегодня трудовой день, полный волнений, далеко отогнал эту нездоровую тоску. И он возвращался в свою голубую каюту с чистым сердцем и наивными мыслями. Уже не цивилизованный более, а влюбленный.
Это своеобразное опьянение восхищало его. Смутно он чувствовал еще следы этой странной болезни, от которой он убегал – цивилизации. Но он верил, что выздоравливает от нее, и видел в будущем полное исцеление и здоровье.
На стене, в оригинальной и пышной раме из меха черной пантеры, улыбалась пастель – Селизетта Сильва, по фотографии, которую он украл на прошлой неделе. Фьерс благоговейно преклонил колена перед своим целителем и, отыскивая в глубине своей памяти слова поклонения, он начал молиться – в первый раз после далеких дней своего детства.
XVIII
Две недели спустя генерал-губернатор давал последний бал в зимнем сезоне перед тем, как отправиться в обычную весеннюю поездку в Ганои. Весь Сайгон был приглашен на этот бал. И, хотя дворец вице-короля Индокитая достаточно велик, пришлось иллюминировать парк и поместить оркестр между деревьями.
Приглашенные стали съезжаться к десяти часам. Их встречали ординарцы и гражданские чины. M-me Абель, которая была особой первого ранга в Сайгоне, – генерал-губернатор был холост – встречала дам и несла на себе все заботы по празднеству.
Генерал-губернатор, когда-то очень радикальный член парламента, здесь импонировал пышностью церемониала. Его выход в парк состоялся в одиннадцать часов. Ему предшествовали тонкинские уланы с факелами в руках. Он проследовал между своими гостями один, как царь.
Обнаженные плечи склонялись перед ним в придворном поклоне. Пластроны белых смокингов, уже мокрых от пота, складывались пополам. Он шел, небрежно протягивая два пальца, милостиво даря улыбки.
Позади, на большом расстоянии, кордон аннамитской стражи дополнял этот самодержавный силуэт, – силуэт, рассчитанный, заимствованный, но необходимый из политических соображений в азиатской стране. Потом он удалился в свой салон, охраняемый стражей, где к нему присоединился адмирал д'Орвилье и генерал-аншеф. В открытые окна издали было видно, как они разговаривали между собой без жестов. Тонкинцы с обнаженными саблями стояли вокруг на страже.
