Михаил Божаткин - Приключения 1977
Нефедов раньше практиковал всеобщее прослушивание радио. Вечерами он собирал отряд и давал радисту команду включить динамик. Но теперь, когда сели батареи, о подключении даже обыкновенного репродуктора не могло быть и речи.
— Здравствуй, Холодцов, — поздоровался Нефедов с часовым у радиоземлянки.
— Здорово, комиссар! — глухо ответил часовой, пожилой человек, стоящий в обнимку с длиннющей трехлинейкой.
— Радист у себя? — спросил Нефедов.
— На месте, — откликнулся Холодцов. — Только пускать вас не велено, товарищ комиссар…
Нефедов почувствовал, как нервная струнка напряглась в груди, потом зазвенела, звук расплылся, туманя сознание.
Иван сдержанно спросил:
— Кто приказал?
— Морин, — последовал ответ. — И вообще, тебя давно ищут…
«Ищут»! И снова нервная струнка напряглась, зазвенела и стихла. Иван повернулся и пошел к штабной землянке. Не доходя десятка шагов, он услышал из-за кустов голоса Гурова и Морина.
— …Арестовать! Ты поостынь, Морин, поостынь, — напряженно звучал голос Гурова. — В таких делах надо семь раз отмерить!
— Пока мерить будешь, без головы останешься… Его три часа ищут, как в землю провалился! Сам понимаешь, Секач не мог знать о ветеринаре, а Нефедов знал.
— Ты бы потише…
— Я не понимаю тебя, Гуров, — уже тише заговорил Морин. — Ты теряешь бдительность. За это можно поплатиться. Ты думаешь, после войны с тебя не спросят за этих девятерых? И с меня спросят!
Иван вышел из-за кустов в тот момент, когда к спорящим подошел Бычко. Все трое молча уставились на Ивана, возникшего точно призрак из предвечернего сизого воздуха. Потом, как по команде, опустили глаза, и Гуров прервал молчание, пригласив всех в землянку. Вскоре туда пришел Родион Иванович и еще один член штаба — Самсонов, помощник Бычко, только что вернувшийся с бойцами с запасной базы, где они работали несколько дней.
— Штаб в сборе, — отчеканил Морин, голосом давая понять, что дело серьезное, не терпящее отлагательства.
Гуров кивнул.
— Мы собрались сегодня вторично, — начал Морин, поблескивая своими антрацитовыми глазами. — Вопрос тот же… Правда, с некоторыми добавлениями. Вкратце повторяю: группа, возглавляемая коммунистом Нефедовым, должна была проникнуть на вражеский склад боеприпасов, захватить взрывчатку и подорвать железнодорожный мост. Однако задание не было выполнено. Группа захвачена немцами. Целиком, без единого выстрела. Спустя два дня девятерых партизан расстреляли, а Нефедова отпустили, как говорится, целым и невредимым. В тот же день арестовывают ветеринара, о связи которого с нами знали лишь члены штаба… По возвращении Нефедова на базу поползли среди партизан слухи. Мне лично было задано несколько прямых вопросов: как погибли партизаны и как удалось вернуться Нефедову? Кроме того, немецкое командование передало через Нефедова ультиматум: наш отряд — если я правильно понял — или должен сложить оружие, или уйти из этих краев. Нам отведен срок пять суток, то есть теперь уже четверо суток. Прежде чем делать какие-нибудь выводы, думаю, надо все обсудить. Надеюсь, члены штаба понимают, что от их решения зависит не только судьба Нефедова, но и судьба отряда… Я правильно изложил, товарищ Гуров?
Гуров кивнул и взял у Самсонова дымящуюся «козью ножку», которая источала крепчайший махорочный дух. Он затянулся, так что и без того впалые его щеки вогнулись, обозначив бугристые скулы.
— Мне кажется, — продолжал Морин, — что из всех стоящих перед нами вопросов самый загадочный — арест ветеринара… Если предположить, что засада была случайной, а отпуск Нефедова — высокомерной бравадой нацистов, дескать, мы все равно победим, то арест нашего законспирированного человека — это уже пахнет предательством. На базе никто не знает о провале ветеринара, но и без этого обстановка накалена. Думаю, что командир должен объясниться с личным составом. У меня пока все. Кто хочет высказаться?
«Вот оно», — подумал Иван и тут же вспомнил берег Снежки, где первый раз кольнула в сердце мысль о том, как он оправдает свое возвращение? Сейчас Иван похолодел от другой мысли: как случилось, что он забыл о судьбе всего отряда, по сути, взятого фашистами «на мушку»?! И сразу, мгновенно, еще одна глыба придавила его душу. «Мне не доверяют» — эта мысль, окончательно сформировавшаяся у радиоземлянки, сейчас прозвучала разрывом бомбы.
Все сидели неподвижно. Лишь Морин спокойно и деловито достал зажигалку, сделанную из винтовочной гильзы, крутнул колесико и поджег широкий фитиль коптилки.
— Кто хочет высказаться? — повторил Морин.
— Дело сложное, — нарушил молчание Бобров. — Необходимо во всем разобраться. Сейчас я, пожалуй, убежден в одном: трогаться с места по намеченному плану нельзя. И раньше отправлять подсобные службы тоже нельзя. Их могут засечь по дороге и уничтожить. Далее… Извините, я путано говорю… Язык заплетается… Кто знает, может быть, немцы осведомлены и о нашей новой базе и только ждут, чтобы мы тронулись. Здесь же, кроме авиации, нас ничто взять не может… Простите еще раз, мысли путаются. Не дай бог заболеть!
В это время открылась дверь и в землянку заглянула Степанида.
— Батюшка, Родион Иванович, больные там шумят…
Гуров кивнул в ответ на взгляд врача. Тот поспешно вышел.
Все снова посмотрели на командира. В свете коптилки его худое лицо, вытянутое и желтое, было точно со старой иконы. Гуров шумно вздохнул, как-то подтянулся, видимо собирая силы, и заговорил неторопливо, упрямо:
— Все по порядку… Я знаю Нефедова много лет. На моих глазах он вырос. Я рекомендовал его комиссаром отряда. Готов положить голову на плаху: он не испугался и не заплатил за свою жизнь головой Архипова. Но я понимаю, что мою веру в душу каждого не вложишь. Согласен, что все случившееся надо объяснить людям. Сделать это трудно, так как мы не располагаем фактически ничем… Засада скорее всего случайность, а вот освобождение Нефедова, думаю, не что иное, как тонко задуманная провокация…
Гуров замолчал, как бы подыскивая слова, чтобы точно сказать о самом главном.
— Отпуская Нефедова на глазах людей, они сразу же поставили, его в исключительное положение…
При этих словах Иван неожиданно вспомнил фразу эсэсовца, на которую он тогда не обратил внимания, считая, что она была сказана вгорячах в ответ на Иванову ругань… «Я тебя, сталинский выкормыш, могу расстрелять сейчас же. Я могу сделать тебя инвалидом на всю жизнь. Но я сделаю другое…» Вот оно что! Иван вдруг ощутил в себе бесконечно глубокую злость, но не такую, как в детстве, когда на тебя нападают трое против одного… Это новое острое чувство имело свое название — ненависть! Не слушая дальше Гурова, Иван отчетливо понял всю подлость задуманного фашистом, но тут же осознал и другое: выхода нет!
