Глеб Голубев - Искатель. 1971. Выпуск №5
Но, кроме буровиков, как две капли воды похожих на сибирских добытчиков золота, громких парней физического труда, кроме командированных, от которых за версту несло удостоверением и сознанием служебного долга, кроме местных львов с пятеркой в кармане, никто не возникал на его горизонте.
Социолога, определившего бы биение ресторанной жизни по окраинам государства, еще не нашлось. Здесь не бывают знаменитости, проматывающие знаменитые гонорары, сюда не заходит обедать профессор или другой человек, оклад которого позволяет именно так обедать, здесь не резвятся пижоны.
Сквозь эти рестораны, как сквозь пограничный столб цивилизованности, проходит в основном поток бродячих людей: геологов — искателей земных недр, здесь бывают налетами люди нестандартной профессии: уникальные специалисты по какому-нибудь уникальному монтажу, перелетные птицы индустрии XX века.
26
Но все-таки…
Каждый вечер в ресторан приходили три мужика, как будто бы вынутых из бетономешалки. Хрипатые, пыльные мужики садились за угловой столик напротив оркестра, и до их прихода никто этот столик не мог занять. Официантка с натугой тащила три ящика пива — среднеазиатского дефицита, и каждый из мужиков ставил свой ящик у правой ноги. Они выпивали за вечер по пять-шесть бутылок и уходили последними, оставив остальное пиво доброй официантке.
Беба вскоре заметил, что главным в странной этой компании был сгорбленный, с проволочной щетиной мужичонка в пропитанных пылью кирзачах и в костюме х/б из бессмертной ткани в полоску.
Пил он мало. Так прихлебывал иногда и разглядывал зал все на свете знающими глазами.
Вскоре Беба узнал, что зовут его дядя Осип, что в этом городе он давно, точнее — проводит в этом городе каждую осень. Потом исчезает.
Многократные вечера наблюдал за ним Беба. Но не подходил. Не навязывался. Хотел все узнать про странного миллиардера в стоптанных кирзовых сапогах.
И однажды случилось: с проволочной щетиной мужик подошел к эстраде и, поманив грязным пальцем Бебу, спросил:
— Могешь «Журавли»? — и положил четвертную у ног.
И смог Лев Бебенин. «Журавли» отвечали настроению души, проснулся в нем музыкант. Перед полупустым в этот день залом, отведя в дальний угол затуманенный взгляд, выдал не мелодию, нет, — крик отторгнутых душ выдал музыкант Бебенин.
Официантки застыли у столиков, командированные оторвались на миг от свиных отбивных с соленым огурцом и соленым же помидором, какая-то робкая девушка оторвалась от беседы с не менее робким парнем и широко открыла глаза на Бебу, и даже лабухи за спиной смолкли и перестали шептаться насчет верного сведения счетов, притихли, в какой-то момент решили было подстроиться, чтобы разделить успех, но хватило совести, смолкли, ибо подстроиться к вариациям Бебиной души было нельзя в этот момент.
В открытые окна ресторана лезли акации и тополя, мерцали в небе крупные азиатские звезды, и шел воздух времен, когда журавли действительно улетают.
Плакал за столом совсем почти трезвый дядя Осип, неизвестных трудов человек с проволочной щетиной.
Беба играл. Чутьем музыканта он понял, что сейчас не нужен надрыв, дешевые кабацкие штуки, нужна настоящая музыка. Приглушив динамик электрогитары, он играл вариацию за вариацией, уходил в совсем уж незнаемые дали от главной мелодии, и все-таки то была облагороженная мелодия «Журавлей» в те времена, когда журавли действительно улетают.
Пошлая или опошленная вещь, но ведь бывает…
Наконец Беба смолк, задавил струну на щемящем небесном звуке, и все в ресторане задвигалось, как было до этого. Задвигался и дядя Осип, он прошаркал кирзой к эстраде и сказал Бебе:
— Слезай. Пойдем к столу. Пусть эт-ти играют.
И хоть не положено было музыканту сидеть за столом, но мало ли что не положено. Власть была в хрипящем голосе неизвестного Осипа. И тем же голосом он прохрипел официантке:
— Шампанского. Два. Или три.
…У дяди Осипа оказалось человеческое лицо. Усталое человечье лицо было у этого щедрого оборванца. Чутьем понял Беба, что нет, этому он не продаст. Этому золото без всякого интереса. Но все-таки был как пружина, как волк перед смертным прыжком.
— Что смотришь? — усмехнулся дядя Осип. — Грязные, да? Плевать!
— Давно смотрю, — усмехнулся как можно шире Беба Открытый Парень.
— Душевно сыграл, — дядя Осип смахнул слезу, — Утешил.
— Чем занимаемся? — спросил Беба. — Я парень без предрассудков.
— Исправители ошибок, — загадочно ответил дядя Осип, — Понял?
— Не понял, — правдиво ответил Беба.
— Проще не могет быть. Строительство здесь большое — раз. Частник дома строит — два. Государство цемент везет? Везет! Большими вагонами. А вагон разгружает как? Еле-еле. У государства цемента много. А частнику нужен аль нет этот цемент? Дядя Осип идет в порожняк. И метет вагон так, как будто лично платил за этот цемент. Выходит десять-пятнадцать мешков с вагона. Частнику фундамент для дома, дяде Осипу сто рублей каждый вечер, государству чистая тара-вагон. Понял?
— Понял, — восхищенно вздохнул перед гениальной простотой комбинации Беба.
— Мое открытие, — с простодушной гордостью сказал дядя Осип. — Мой, выходит, патент.
— Вредно цемент мести. Пыль! — произнес Беба.
— Я только осенью. Здесь у меня осенний сезон.
— А потом?
— Пойми меня, музыкант. Я бродяга. Может, я последний бродяга в государстве и есть. Каждому месту и каждому месяцу в стране у меня свое время. Везде свой сезон. Через неделю уйду в Карганай, в заповедник. Там грецких орехов сбор. Это уже в Киргизии. Четвертная за день выходит. Мне больше не надо.
— Здесь-то сто? — сказал Беба.
— Чудак! Мне деньги без надобности. Там горы и лес. И нет никого. Только объездчик орех заберет, квитанцию выдаст. Я в тамошнем воздухе отхожу от цемента, живу в шалаше. Солнышко утром восходит. Птицы поют. И нету этого… алкоголя.
— Жили бы там, — с самому еще непонятной подлой заботливостью сказал Беба.
— Так не могу, музыкант. Ежели я б мог, нешто не жил бы, как все люди живут в государстве? Ведь я беззаконный сброд. Дом у меня в Чипчикае, жена там живет. А я не живу. Мне помирать надо. Если я вправду последний бродяга, то больше бродяг не будет.
— А что, действительно хорошо в том Карганае?
— Хорошо — негодное слово. Там… чудесно. Хошь, поедем.
— Хочу!
Как тонкая мелодия флейты у Моцарта, которого Беба втайне любил, возникла негромкая мысль: уехать в горы, закопать самородок под каким-нибудь деревом, вернуться домой. Нормально и чисто. Беба чувствовал, что сидящий напротив засыпанный цементной пылью босяк лучше и чище его, Бебы. Но тут лабухи за спиной грянули нечто совсем удалое, взвыло, забухало. Пропала флейта, всплыла грязь минувших недель, и Беба покатился вниз, в дебри окончательного подонства. Он сказал:
