Иван Иванович Выжигин - Булгарин Фаддей Венедиктович

  - Позвольте мне вмешаться в это дело, - сказал я. - Если я не найду правосудия между знатными, то найду его выше.

  - Оставьте это, добрый князь, - возразила старушка, - пока солнышко взойдет, роса глаза выест. Мы намерены отказаться от иска и удалиться в дальний город, к нашим родным. Если вы имеете знакомых, то попросите только, чтоб этот господин, которого вы здесь видели, нас не преследовал. Он называется Фирюлькин и имеет чин генеральский. Но, пожалуйте, не являйтесь к нему, потому что он может отмстить вам за вашу вспыльчивость. Между тем возьмите обратно свои деньги: мы не можем принять в подарок такой большой суммы.

  - Деньги вы мне отдадите, когда получите из казны что вам следует; что же касается до г«осподи»на Фирюлькина, то не опасайтесь: он мне не страшен.

  Пробыв несколько времени с этими несчастными, я возвратился, более влюбленный в Софию, нежели прежде.

  На другой день поутру я пошел в присутственное место, где заседал Фирюлькин, и дождался его на лестнице. Он ужаснулся, увидев меня, и верно б переменился в лице - если бы мог. Но у него не было капли крови в теле.

  - Что вам угодно, любезный князь? - сказал он, заикаясь.

  - Переговорить с вами наедине.

  - Очень рад, только здесь не место. Пожалуйте ко мне в дом, завтра поутру, часов в девять. Я приму вас с удовольствием.

  На другой день я до условленного часа был уже в передней Фирюлькина. Лакеи имели повеление впустить меня; но как в зале было несколько просителей, а в кабинете секретарь с делами, то камердинер повел меня во внутренние комнаты, чрез уборную Фирюлькина. Проходя мимо, я невольно остановился, чтоб рассмотреть вещи, которых я прежде не видывал.

  - Что значат эти два стеганые мешочка с подвязками? - спросил я.

  - Это икры моего господина, - отвечал лакей.

  - А это что за череп?

  - Это его волосы.

  - А эти кости?

  - Это его зубы.

  - На что же эти краски на столике между щетками, пудрою и помадой?

  - Это цвет лица моего барина.

  - Хорош! - сказал я с насмешкою. - У него нет ни тела, ни души.

  - Извините, - отвечал камердинер. - У него три тысячи душ: это важнее, нежели одна своя.

  Я понял замечание лукавого камердинера и заключил из этого, что Фирюлькин должен быть негодным человеком во всех отношениях, когда слуги не имеют к нему уважения.

  Меня позвали в кабинет. Фирюлькин взял меня за руку и весьма ласково попросил садиться.

  - Забудем о прошедшем, - сказал он. - Вы поступили со мною весьма невежливо, но я прощаю вам, потому что вы не знаете правил нашего общежития. У нас можно убить, застрелить человека, но не должно прикасаться к нему безоружною рукой. Впрочем, вам не за что было сердиться на меня. Я так же искал дичи, как и вы, и не знал, что эта голубица уже подстрелена вами.

  - Прошу говорить без обиняков, - сказал я, возвысив голос. - Я только два раза в жизни видел бедную девушку, которую вы преследуете, и решился защищать ее из одного сострадания.

  - Сострадание в киргизской степи! - лукаво сказал Фирюлькин.

  - Его там более, нежели в ваших позолоченных палатах и в ваших судах, - отвечал я с досадою.

  - Но как бы то ни было, если вы не откажетесь от преследования Софьи и если не решите дела покойного ее отца по законам, то я клянусь вам счастием моей жизни, что сам упаду к ногам правосудной государыни и буду на вас жаловаться; а между тем расскажу всем вельможам и придворным о нашей встрече у Софьи.

  - Потише, потише, не горячитесь! - сказал Фирюлькин. - Мне без того приятно одолжить киргизского князя: я даю вам честное слово, что забуду о существовании вашей Софии и завтра же подпишу приговор в пользу ее матери, потому что дело уже кончено. Условие - никому ни слова.

  - Вот вам рука моя! - Фирюлькин поцеловал меня и поспешно вывел из кабинета.

  Я поспешил к Софии с этою радостною вестью и был снова осыпан ласками и благодарностью. На другой день приговор был подписан, и чрез неделю уплачены деньги. Фирюлькин не являлся более в той части города, где жила София. Он сдержал свое слово: я думаю, в первый раз в жизни.

  Я перестал думать о возвращении в степи. Софья любила меня; я был счастлив и жил новою жизнию.

  Мы скрывали любовь нашу от матери, потому что она ни за что бы не согласилась выдать дочь свою за магометанина. Я не знал, на что решиться. Смерть матери дала Софье полное право располагать собою. Добрая старушка, удрученная летами и горестями, умерла с полгода после нашего знакомства. Софья осталась сиротою и объявила мне, что она готова следовать за мною не только в степь, но на край света, в безлюдные пустыни.

  Надобно было взять некоторые предосторожности. Софья поехала вперед в Оренбург, а я, испросив позволение у государыни, отправился после. Не зная, позволит ли отец мой жениться на бедной сироте, я оставил Софью в соседнем ауле, у приятелей, и явился к отцу один.

  - Батюшка! - сказал я. - Ты испытал любовь и, верно, не осудишь сына, если он выберет себе жену по желанию сердца, а не по расчету.

  - Мне бы хотелось, чтоб ты женился на дочери султана, моего благодетеля, - сказал мне отец, - но если ты уже выбрал себе невесту и не хочешь других жен - твоя воля. Ведь не мне, а тебе жить с твоею женой!

  Я рассказал ему свое приключение, и того же дня Софья была в его объятиях. Наши старухи сердились за то, что я женился на иноземке; молодые девушки негодовали, но храбрые мои наездники согласились, что София стоит быть киргизкою. Сам хан хотел видеть жену мою и похвалил мой выбор.