Лев Линьков - Капитан "Старой черепахи"

Вавилов с тревогой и страхом прислушивался к происходящему наверху. Он понял, что Антос при­нял каких-то пассажиров и что за ним началась по­гоня. .

Поднявшись по трапу к самому люку, Иван слы­шал и суматоху, и крики, и шум драки.

Сброшенный сверху человек сбил его с ног, и, па­дая, Вавилов больно ударился о ножку стола головой и разбередил раненую руку.

Очнувшись, он подполз к неизвестному человеку, который оказался совсем молодым парнем, почти юношей.

Юноша пришел в себя минут через десять. Увидев в полумраке Вавилова, спросил:

— Ты русский?

— Русский, русский, — обрадованно прошептал Иван.

И тогда юноша собрал остаток сил, оттолкнулся локтями от пола и ударил головой в лицо ошеломлен­ного Ивана:

— Предатель!..

Вавилов не успел слова сказать, как снова от­крылся люк и в кубрик спустились Антос и какой-то незнакомый человек в зюйдвестке.

Антос осветил фонариком окровавленное лицо юноши и пнул его в плечо:

— Кто тебя подослал? Большевик?..

— Такие не говорят! — сказал человек в зюйд­вестке.

...Под утро дождь перестал. В кубрик, где лежал связанный Николай Ивакин, вновь спустились контра­бандисты.

Два матроса выволокли его на верхнюю палубу и там опять допрашивали, били и, ничего не добив­шись от него, поставили у левого борта.

«Сейчас расстреляют!..»

Избитый, промерзший, сплевывая солоноватые сгустки крови, Николай стоял, заложив руки за спи­ну, с ненавистью глядел на Антоса Одноглазого, на Тургаенко, на человека в зюйдвестке и ждал смерти.

Один из матросов развязал опутывающие Николая веревки — шкипер берег каждый обрывок. Наконец-то можно переступить с ноги на ногу и расправить плечи, хотя каждое движение причиняло острую боль. Николай от слабости покачнулся, опустил голову, но тотчас снова поднял ее.

Туман стлался над морем, паруса хлопали на ветру.

Антос, не торопясь, вынул из кобуры пистолет и поднял руку. Человек в зюйдвестке что-то негромко сказал, и Одноглазый с готовностью передал пистолет ему.

Николай заскрипел зубами от сознания своей пол­ной беспомощности. Что он мог поделать? Выпрыг­нуть в море? Но прежде чем выпрыгнешь, тебе выстрелят в спину. И разве доплывешь в ледяной воде до берега?

Николай еще выше поднял голову. Невзирая на избиения, он не сказал ни слова, ни одного слова! Он не предал Родину, как тот тип в кубрике. Никитин и Репьев были бы довольны, узнав, как он вел себя, но разве они смогут узнать?!

Человек в зюйдвестке поднял маузер, прицелился Ивакину в лоб, потом, раздумывая, опустил руку, на­вел пистолет в грудь.

«В сердце метишь!» Николай не удержался и, крикнув: «Стреляй, падаль!» — кинулся на врагов. В глазах ослепляюще вспыхнуло пламя. В левое пле­чо ударило чем-то тяжелым, прожигающим, и, опро­кинувшись навзничь, Николай упал через низкий фальшборт в море... ,

До самой Одессы Ермаков хмурился и молча смот­рел на море.

— По-моему, товарищ Ермаков, ты зря так кри­чал на Фомина: криком беду не выправишь, а авто­ритет свой подрываешь. Фомина надо арестовать и отдать под суд, — сказал Репьев.

— Сам знаю, что делать, — отрезал Андрей.

— Я настаиваю на этом, — тихо повторил по­мощник.

— Я здесь командир и не нуждаюсь в советах, — грубо ответил Андрей.

— Тогда я вынужден буду сообщить о своем мне­нии товарищу Никитину, — твердо сказал Репьев.

— Кому угодно! — Ермаков повернулся к помощ­нику спиной, делая вид, будто занят швартовкой.

Днем состоялся неизбежный разговор с Никити­ным.

— Как же это все получилось, товарищ Ермаков? Я слышал, что это произошло по вашей собственной вине. Пора перестать все на «Валюту» сваливать. Ты лучше скажи, почему у тебя на судне слабая дисци­плина? Как это получилось, что Фомин, которого, кстати говоря, ты так отстаивал, умудрился напиться и пьяным пошел в рейс? Вот он, твой «лихой моряк». Из-за какой мелочи упустили врага!

— Я объявил Фомину выговор, — уже сбавив тон сказал Ермаков.

— А я предлагаю тебе отменить этот приказ, списать Фомина со шхуны и под стражей доста­вить сюда, в Губчека. Лодыри и пьяницы — те же враги.

— Первым меня увольте, я первый виноват. Пусть ваш Репьев командует.

— Еще что скажешь?

— Мне можно идти? — сухо спросил Ермаков. Никитин встал и повысил голос:

— Нет, нельзя!

«Ты тоже с характером», — подумал Андрей и вытянул руки по швам.

А Никитин продолжал, отчеканивая слова:

— Я должен предупредить тебя, товарищ Ерма­ков: тебе необходимо перемениться, понимаешь: пе-ре-ме-нить-ся... Мы, чекисты, — солдаты революции, и у нас должна быть железная дисциплина. В этом наш революционный долг. Или ты забыл, что за ре­волюцию воевал, а не раков ловил?.. Надеюсь, у нас больше не будет повода для таких разговоров? Не думай, что мне приятно все это говорить. Можешь идти...

— Каков гусь этот Репьев! Каков гусь! — бормо­тал Андрей, спускаясь в порт.

Верно, Макар Фаддеевич предупредил, что вынуж­ден будет сообщить свое мнение Никитину. Но Анд­рей никак не ожидал, что Репьев осуществит это на­мерение.

Вернувшись на «Валюту», Ермаков осведомился у боцмана, где Репьев.

— Он в кубрике, — ответил Ковальчук. Андрей спустился в кубрик, где Макар Фаддеевич

читал вслух краснофлотцам газету. Услыхав шум ша­гов, он поднял голову. Ермаков сунул в рот трубку и, едва сдерживая шумное дыхание, прошептал;

— Выйдем на минуточку!

.— Извините, товарищи, — сказал Макар Фаддее­вич, — я сейчас вернусь. Ермаков ждал на баке.

— Я тебя слушаю, — как всегда, спокойно про­изнес Репьев.

— Выслуживаешься перед начальством? Не тебе моряка учить! — с места в карьер начал Андрей. — Мусор из камбуза любишь выметать. Или ты с судна выметайся, или я сам уйду.

— Не ты меня назначал, не тебе и увольнять, — не повышая голоса, ответил Репьев и в упор посмо­трел на Ермакова. — А злоба твоя от спеси: как-де так, я опытный командир, а меня осмеливаются кри­тиковать! Не по-пролетарски это.

— Может, ты еще скажешь, что я буржуй?

— Буржуй не буржуй, а отрыжки у тебя не на­ши, не советские. Стара твоя марка: «Сор из избы не выносят!» Я сор не выношу, а хочу, чтобы его не было.

— А я, выходит, не хочу?

— Одним хотеньем да криком Антоса не пойма­ешь. Ты слыхал, как тебя в порту прозвали?

— Не собираю портовых сплетен, — ответил Ер­маков, однако насторожился.

— Тебя зовут капитаном «Старой черепахи».

Андрей перекусил мундштук трубки. Глаза его су­зились, и, как всегда в минуты сильного волнения, стала подрагивать верхняя губа.