Николай Коротеев - Искатель. 1974. Выпуск №3
Онемение мадам перешло в ступор. Но я смотрел через ее голову в зеркало: Обнорский поднял голову и насторожился — не ослышался ли он. Но продолжающаяся тишина в прихожей убедила его, что он не ослышался. Сергей Юрьевич смешно поджал губы и передернул носом, изображая крайнее удивление, потом крикнул:
— Валентина, в чем там дело? Почему вы говорите в прихожей, а не в гостиной? Проводи человека сюда…
Под пудрой у женщины выступила краснота, она вошла в комнату со словами:
— Этот товарищ говорит, что он из уголовного розыска…
Профессор протянул мне крепкую жилистую лапу, поросшую короткими жесткими волосами:
— Прелестно. Я всю жизнь мечтал познакомиться с настоящим детективом вроде комиссара Мегрэ, да никак не доводилось.
Обнорский говорил во всех словах вместо «е» тяжелые полновесные «э», и слова от этого получались особо весомые — прэлестно, мэчтал, дэтектив.
— А у меня с комиссаром сходство чисто внешнее, — сказал я.
Профессор оглядел мою тощую фигуру, видимо, сравнил с толстым комиссаром в драповом пальто с бархатным воротничком и от души захохотал.
— Итак? — спросил он. — Чем обязан?
— Пятнадцатого августа вы приобрели в комиссионном магазине номер пятьдесят три бриллиантовую брошь в форме восьмиконечной звезды…
Я говорил торопливо, потому что хотел быстрее покончить с формальностями и получить в руки свою вожделенную звезду. Смешно, что мне пришлось так долго гоняться за ней, а теперь она рядом, совсем рядом, где-то лежит в двух шагах от меня в любимой хозяйкиной шкатулке для драгоценностей. Я был так счастлив, что звезда нашлась, что нашелся покупатель, что застал его на месте, что все в порядке, что звезда лежит где-то рядом в коробке — я даже перестал сердиться на мадам.
— Одну минутку, — сказал профессор и быстро взглянул на жену, — тут происходит какое-то недоразумение. Я ни пятнадцатого августа, ни в какой другой месяц не покупал никакой броши. Это ошибка.
— Как ошибка? — оторопело переспросил я. — Вы же сдавали на комиссию в этот магазин осенний пейзаж, масло, иностранной школы, автор неизвестен?
Жена поднималась в углу, как грозовое облако:
— В чем дело, Серж? О чем спрашивает этот молодой человек?
— Оставь нас в покое, Валентина! У тебя какие-то странные представления! Инспектор интересуется какой-то вещью и поэтому вправе задать мне все нужные вопросы…
По реакция жены стала уже неуправляемой:
— Ну и что? Сдавали, сдавали! Мы разве не имеем права продать собственную картину? Или есть указание получать в таких случаях разрешение в уголовном розыске? И при чем здесь какие-то краденые броши?
— Прекрати, Валентина! — сквозь зубы сказал Обнорский, у которого прямо на глазах портилось настроение. — Кто говорит о краденых брошах?
— Но этот человек не из Пушкинского музея, а из уголовной милиции. А там интересуются крадеными вещами! Ты хоть это понимаешь?
Обнорский судорожно вздохнул, будто слюну сглотнул, и зло покачал головой.
— Сергей Юрьевич, мы с таким невероятным трудом, собственно, благодаря счастливой случайности разыскали вас, нам до зарезу нужно взглянуть на эту звезду, мы ее вам сразу же оставим, только сфотографируем ее, она ведь, сама-то звезда, нам и не нужна, — я сбивчиво бормотал, чувствуя, как с трудом обретенная почва стремительно уходит из-под ног. — На звезде номер должен быть с обратной стороны, нас этот номер интересует…
Профессор решительно встал:
— Я никакой звезды не покупал, и о чем вы говорите, не понимаю.
Я видел, что тяжелый мучительный склеротический румянец пал на его щеки.
— Как же не покупали? Нам продавщица Надя сказала, она вас прекрасно запомнила, она помнила даже, что вы сдали картину на комиссию…
— Она меня с кем-то спутала. Это ошибка.
— Прекратите, в конце концов, допрашивать ни в чем не повинного человека! — закричала жена. — Мы завтра же позвоним вашему начальству на Петровку. Сержик, ну скажи ему, что ты примешь завтра меры!
— Уйди, Валентина, — тихо сказал Обнорский. — Ты меня медленно, но верно убиваешь, — и я испугался, что с ним случится удар. Но звезда была где-то здесь, совсем рядом, я не мог уйти без нее.
Поэтому я твердо сказал:
— Сергей Юрьевич, эта звезда не краденая. Но только с ее помощью я смогу раскрыть преступление, масштабы которого мне еще самому неизвестны. Если я разыщу эту звезду и окажется, что она та, которую я ищу, станет ясно, что мы на правильном пути. Я вас очень прошу подумать, мне без этой звезды от вас уходить никак нельзя…
Обнорский устало сказал:
— У меня звезды нет. Нет у меня звезды! И давайте кончать этот разговор.
Я ошалело посидел еще мгновение, потом провел ладонями по лицу, встал и пошел к дверям…
Совершенно оглушенный я брел по улице без направления и цели. Почему, ну почему они отказывались?
Я вошел в телефонную будку, набрал Сашкин номер. Он выслушал мой рассказ, лаконично резюмировал:
— Ты не прав. Надо было в прихожей на коврике лечь. Не уходить, пока звезду бы не показали.
— Ага. Дежурный по городу очень порадовался бы, когда бы ему дозвонилась мадам и сказала, что я лежу на коврике в передней.
— Я бы на его месте приказал тебе выдать матрасик.
— Поэтому ты не на его месте.
Сашка подумал немного и сказал:
— Слушай, Стас, а может, он липовый профессор, а сам из их шайки?
— Не безумствуй, Александр, — сказал я сердито. — До завтра.
Я остановил такси и поехал на Петровку.
Шарапов сидел за столом в парадном мундире, важный, загадочный за голубоватыми дымчатыми стеклами очков. И я снова удивился, как много у него боевых орденов. Даже какие-то иностранные.
— Батя, а что это за крест?
Шарапов покосился себе на грудь.
— «Виртути милитари», польский орден, — и добавил, будто оправдываясь: — По начальству ходил сегодня, полагается быть при всех регалиях.
Помолчал, задумчиво глядя в зеленый мягкий свет настольной лампы.
— Смешно получается — за четыре года войны я получил двенадцать наград, а за двадцать лет здесь — три…
— Так там ты на танке орудовал, а здесь — в кресле.
Шарапов прищурился на меня:
— Вот когда-нибудь сядешь в мое кресло, тогда посмотришь, как в нем сидится.
— Я же с фронтом все равно сравнить не смогу.
— Да, — сказал Шарапов, — я надеюсь, что и не сможешь. Придется на слово мне поверить. Только вот говорю я совсем плохо, мало чего объяснить вам могу.
Я промолчал.
— Когда говорю с вами — немного теряюсь. Вы, молодые, сейчас очень много знаете, больше, чем я в те же годы. Но у вас знание другое. Поэтому я говорю с тобой и опасаюсь, как бы ты не засмеялся: чего он там еще, старый хрен, поучает? А мне так важно отдать тебе то, что я знаю, а ты — нет, еще не смог узнать, и узнаешь только через боль, горечи, разочарования…
