Борис Солоневич - Рука адмирала
Кое — кто фыркнул. Кто то наверху рассмеялся. А беспризорники уже пели:
Эх, раньше была водка царская,Ну, а теперь она — «пролетарская»…
Но тот же запах,Те же цели И такой же цвет!
Заразнйцы на самом делеНикакой ведь нет…
На этот раз в вагоне откровенно засмеялись. Несколько бородачей, пожилых крестьян и рабочих переглянулись:
— А и то верно…
— Нет, не говори — в царское время водочка лучше была…
А беспризорники продолжали:
И раньше была — все полиция,Ну, а теперь она — «губмилиция»…
Но тот же запах, Те же цели…
Среди пассажиров пронеслись смешки более откровенные. Песенка била не в бровь, а в глаз, и ядовито высмеивала советские «достижения». Слушатели знали, что только такие вот ребята — беспризорники и могут петь эти песенки: что с них возьмешь? Голому терять нечего…
— Эй, Митька? опять раздалось в тишине.
— А?
— А ну — разгадай ка загадку?
— Ну?
— Что такое: сверху перушки, а внизу — страшно.
— Как, как говоришь?
— А вот: сверху перушки, а под низом страшно.
— Гм… Митька с недоумением почесал свои рыжие вихры. Слушатели с любопытством и усмешками переглянулись.
— Ну?…
— А чорт его знает… Постой, постой!.. Ага!.. Это, видать, в Москве: воробей, который на крышу ГПУ сел… Верно?
В вагоне засмеялись.
— Здорово Митька! Ты, видать, здорово вумный… Ягода[38] бы в жисть не догадался… Вот, видать, потому, что он был несообразительный — его и шлепнули. А тебе, Митька, помирать охота?
— Что ты — опупел что ли? За что мне помирать?
— Как так за что? А за Сталина?
— За Сталина… Да ни в жисть!..
— Вот тот то, браток, и есть: За Сталина никто у нас помирать не хотит, а от Сталина — ох, как многие помирают!..
На этот раз никто не засмеялся — шутка была слишком сильной. Но беспризорники не дали времени слушателям для испуга. В молчание вагона ворвались задорные слова:
Чепуха, да чепуха,Это просто враки:Молотками на печиРыбу косят раки…
Митька широко раскрыл рот и выбивал мотив пальцами по зубам. Это на языке беспризорников называлось: быть «зубариком». На фоне этого «аккомпанимента» Ванька «выкомаривал»:
Жид селедку запрягалВ царские монеткиИ по Сесесер скакалВ виде пятилетки…
Пассажиры смеялись. А песенка лилась дальше:
А за ними во всю прыть,Тихими шагамиЧека старалась переплытьЛагерь с кулаками…
Чепуха, да чепуха,Это просто враки!Сталин едет на свинье,Ленин — на собаке…
И вдруг:
— Ты чего, сучья твоя душа, нарочито сурова прервал песню Митька, нашу родную советскую власть срамишь? А? В ГПУ, что ли, захотелось?
— А что ж ей в зубы глядеть то? — Огрызнулся Ванька. Я с ей в земельной программе не согласен!
— Как, как ты сказал? удивленно переспросил Митька. Да ты сам понимаешь ли слова энти? Сбрендил что ли? Какая же это зе-мель-на-я про-грам-ма?
— А очень даже просто: советская власть меня хотит в землю зарыть, а я ее. Вот и все… Гляди, вот даже собака, и та понимает: Эй, Шарик, дружок мой ненаглядный!..
Желтый хвостик приобрел вращательное движение, и умная мордочка поглядела на хозяина.
Ванька взял у дверей заранее приготовленную палочку.
— Ну, Шарик, ты у нас собачка ученая — политграмоту здорово знаешь. А ну ка, прыгни за Ленина.
Собачка охотно перепрыгнула через протянутую палочку.
— Молодец. Ты, видать, пролетарского звания — не буржуйка. Ну, а теперь — за Крупскую!
Шарик охотно перепрыгнул через выше поднятое препятствие.
— Молодец! Ну, а теперь прыгни, милок, за Сталина.
Палочка была опущена совсем низко. Но, тем не менее, Шарик не прыгал.
— Что ж ты, Шарик?.. Сукин сын. Сигай за Сталина!
Шарик повернулся спиной к палочке. Митька взял его за шею и хвост и повернул мордой к палочке. Но собака вырвалась из рук мальчика и забралась под скамью.
— Ишь ты? сказал, качая головой, Ванька. Это только, видать, стахановцы за Сталина сигают, а простая собачья душа не выносит…
Снова раздался смех. А мальчики запели:
Калина, малинаМы поймаем Сталина,В… ноздрю пороху набьемИ Калинина убьем…
Вагон слушал с удовольствием. Улыбающиеся лица виднелись отовсюду. Видимо, концерт был — хоть куда. Понеслись и подзадоривания.
— А ну ка еще, ребятишечки!..
— Спойте еще что… Печальное! Беспризорники переглянулись.
— Ну, раз просят — давай нашу — «беспозорную»…
И опять тонкий печальный голосок начал:
Во саду, на рябинеПесни пел соловей,А я, мальчик на чужбине,Позабыт от людей.
Позабыт, позаброшенС молодых юных лет.Я родился сиротою,Счастья, доли мне нет.
В песне звучала жалоба этих маленьких человечков, словно они протягивали теперь свою боль и свой упрек взрослым людям, позволившим им дойти до такой жизни…
Ах, умру я, умру,Похоронят меня.И никто не узнает,Где могилка моя…
И на ту на могилкуНикто не придет…Только раннею весноюСоловей пропоет…
Голосок Ваньки рыдал и звенел. И жалостью дрогнули сердца женщин, потупились бородатые лица мужчин, словно им всем стало стыдно за то, что на свете существуют такие вот грязные оборванные русские дети, без дома, без. крова, без семьи, кочующие по советской земле…
И когда замолкли звуки песни, и тонкая бледная рука Ваньки протянулась за подаянием — редко кто не положил в протянутую ладонь какой либо монеты, со сжавшимся сердцем вглядываясь в худое лицо мальчика-сироты…
Едва мальчики окончили обход пассажиров, как в другом конце вагона показались солдаты. Пожилой рабочий, увидев форму ГПУ, тороплива шепнул беспризорникам:
— Ну, ребятки, теперя смывайтесь быстрее. ГПУ идет… Проверка документов!
Наши приятели и сами знали, что делать. Они быстро нырнули на площадку вагона и по железной лестничке забрались на крышу. На их счастье день был теплый.
